Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

Покинутый отец, Ганзелин, станет жертвой злоязычных городских сплетниц. Однако он не опустит головы, хоть язвительные слова тысячекратным эхом отдадутся в его душе. Причиной позора, который падет на его седины, тоже будет Дора. А он, важно надув щеки, застегнув пальто на единственную пуговицу над круглым брюшком, пройдет по тротуару, победно стуча своей палкой, словно забивая гвозди в собственный гроб. Дора укоротит дни его жизни. Вот как все должно быть. И да будет так. Но час расплаты настанет. Ганзелин дождется его — на этом либо на том свете.

Эмма, это счастливое, свободное дитя, — как много она могла бы пережить хорошего! Юность, какой не выпало на долю ни одной из ее сестер. Первое очарование самой собою, первое, действительно прелестное девичье платье, первый бал, первая любовь, радужные, крепнущие, осуществленные мечты. Но отныне всякие надежды она должна выкинуть из головы — из-за Доры. Наверное, в конце концов она ее возненавидит. Семя брошено и прорастет. А он, Ганзелин? Виноват ли он в том, что не смог выполнить данное самому себе обещание? Подобно злой ядовитой змее, поползет цепочка последствий. Однажды она затянется на Дориной шее. На ее прекрасной, смуглой шее!

Я вырвался из рук Марии и побежал в сад. Почему именно в сад? Разве не понятно? Повинуясь тому же внутреннему побуждению, которое вело Иуду к подножию Кальварии, манившей его трепетанием листьев на осиновом дереве.

Я, съежившись, сидел под яблоней, которая протянула над оградой свою проклятую, дуплистую руку. Содрогался от ужаса. Ведь не только Дора, но и я тоже! Я тоже понесу это бремя на своих плечах. И моя ноша будет увеличиваться день ото дня, а совесть чернеть и чернеть. Дора виновна, но наравне с ней виновен и я. Не рассказал, хотя должен был рассказать. Все выглядело бы теперь иначе, не поддайся я искушению, внушенному нежным голосом. Ах, если бы я мог завыть в голос! Но теперь я оказался начисто лишен малейшей способности плакать. Уперся взглядом в склоненное дерево, будто на его коре были вырезаны письмена, в которых заключался мой приговор.

Внутри меня поселилась пугающая тишина — казалось, что даже и сердце не бьется.

Солнце поднималось надо мною все выше и жгло, словно адский огонь.

Что-то во мне разбилось. Я утратил интерес ко всему, что до сих пор меня занимало, в душе образовалась непостижимая пустота. Я тупо смотрел в одну точку, вздыхал без причины, не понимая, что со мной происходит.

Однажды, сидя в своей комнатке, я повторял историю. В окно влетела оса и с яростным жужжанием начала метаться вдоль занавески, точно подрубала края. Она то приближалась, то отлетала прочь на средину открытого, голубого четырехугольника; потом что-то снова влекло ее назад, и оса возвращалась, запутываясь в тюлевой сетке. Я совсем забыл о раскрытой передо мной книге, весь сосредоточился на одном: удастся ей вылететь или нет? И не услышал, как скрипнула дверь. Внезапно меня обволокло ароматное облако. Этот аромат! Полузакрыв глаза, я вбирал его всеми своими расширившимися легкими; в груди моей разливалось блаженство. Дора! Вдруг она заговорила. Ну, разумеется, это был всего лишь холодный, насмешливый голос матери. Я испуганно вздрогнул. На лбу моем выступили капли холодного пота словно меня застигли за каким-то нехорошим делом.

— Отчего ты так испугался? — спросила мать. — Почему сидишь и все смотришь в окно?

Мурашки пробежали у меня по спине; я покраснел так же сильно, как перед тем побледнел — на сей раз — от глубочайшего разочарования…

Небрежно сунув под мышку книги и тетради, я брел под аркадами с урока французского языка, — удивительно, как еще книги не валились у меня из рук, В голове — пустота. Жаркий августовский день обручем сжимал голову. Руки-ноги как ватные. Прежде я любил сладости и не мог пройти мимо лавчонок, без того чтобы хоть одним глазком не взглянуть на груды лакомств. Теперь же с полнейшим равнодушием я взирал на самые заманчивые витрины. Ничего не хотелось. Запах подгнивших фруктов, смешавшийся с запахом подвальной сырости, даже вызывал тошноту. Я мечтал только о том, как бы поскорей добраться до дома, лечь на кушетку и закрыть глаза. Дремота приносила мне некоторое облегчение. Вдруг кто-то коснулся моего плеча. Воспоминание о чем-то давнем и дорогом нахлынуло на меня. Дора вернулась! — подсказывало мне гулкими толчками забившееся сердце, Я не решался обернуться. Голова моя странно кружилась. Меня шатало.