Илья Штемлер - Архив

Покаяние Ефима Степановича Хомякова каким-то образом сглаживало и грех Шереметьевой…

Люди рассказывали друг другу, как кто-то случайно видел ее рыдающей, вдали от свежевырытой могилы, в густом частоколе чужих крестов. А муж, в теплой полевой куртке, с шапкой в руках, стоял рядом, приговаривая: «Что поделаешь, Настя, кто мог знать? Все мы какие-то ненормальные». А Шереметьева все рыдала и просила Гальперина простить ее.

Поискав глазами, Шереметьева подошла к стене и встала между Шурой Портновой и Чемодановой, рядом с которой хмуро молчал Женька Колесников.

Люди обменивались тихими словами, наблюдая, как студентки раскупоривают водку, разливают по стаканам, раскладывают хлеб, булки…

Все ждали, кто начнет первым… Захар Савельевич Мирошук приблизился к столу, взял стакан и пирожок, отступил на свое место.

— Давай и ты, Ефим Степанович, — подбодрил он Хомякова и добавил: — Приступим, товарищи, к началу нашего скорбного ритуала. Помянем незабвенного Илью Борисовича…

Все потянулись к столу, кроме Тимофеевой.

Тая взяла стакан, плеснула водки, насадила вилкой кружочек колбасы и подала ей. Тимофеева молча поблагодарила.

Шорох, стоящий в комнате, постепенно густел, набирая упругость. Где-то уже прозвучал первый сдержанный смешок. Два последних дня циркулировал слух, что кабинет заместителя директора по науке займет Брусницын. Кстати, его в комнате не видели, хотя с утра каталог работал. Против кандидатуры Брусницына никто не возражал. Спокойный, доброжелательный, правда, со странностями, да кто же не странен? И, что немаловажно, как сотрудник пользовался доверием Ильи Борисовича… Что же касалось той истории, на собрании, то, с одной стороны, за всех вроде искупил Ефим Степанович Хомяков, а с другой — все уже поросло быльем.

Постепенно и Брусницына забыли, перешли к разговору на отвлеченные темы.

Тем временем Анатолий Брусницын сидел в каталоге. Откинувшись на спинку кресла, он бездумным взглядом смотрел в раскрытое перед ним дело.

Несколько раз Брусницын выходил на площадку. Слышал сдержанный гул голосов, идущих из конца коридора, где находились помещения отдела хранения. Но туда идти не хотелось. Он и на похоронах-то не был, и, судя по всему, никто этого не заметил.

Вчера вызвал его Мирошук. Управление предлагает его кандидатуру в заместители по науке. Брусницын согласился. Все обыденно, все просто. Только какая-то неосознанная тревога тисками сжимала грудь.

В приоткрытую дверь каталога все настойчивей проникали звуки далекой тризны. «Как, в сущности, иллюзорны наши принципы, борьба позиций. Сейчас все винятся перед памятью покойного, — успокаивал себя рассуждениями Брусницын. — И впрямь, единственно, что надежно, это место, которое ты лично занял в этой жизни. И хватит об этом, хватит! Так можно тронуться. Все, что произошло, произошло без моего участия. И все! — внушал он себе. — Забыто! Надо встать и присоединиться к тем, кто сейчас там, у Тимофеевой… А в каталоге, вот здесь, в простенке, я повешу… портрет Гальперина!»

Эта идея током пронзила Брусницына. А сердце забилось в волнении. Нет, не в каталоге. Теперь уже там, во втором кабинете. Место он подберет видное, чтобы сразу бросилось в глаза. Портрет закажет сам, возьмет фотографию из личного дела, увеличит. Только надо рамку подобрать подходящую.

Брусницын встал и забегал по комнате. Вот, оказывается, что его снедало с утра, изнуряло и тревожило, — именно идея с портретом, в прекрасной раме. Черно-белый, торжественный. Должно быть, Гальперин отлично смотрится на фотографии, со своими голубыми глазами на широком лице.

Брусницын вновь вышел на площадку, намереваясь непременно присоединиться к тем, кто собрался в отделе хранения. Теперь он уже мог себе это позволить, спала тяжесть с души, он обновлялся.

Брусницын вышел на площадку. Сделал несколько шагов по коридору. Остановился… Нет, туда он пойдет позже. А пока лучше обойти свои владения. Он второе лицо в архиве. Именно сейчас, когда давно закончился рабочий день, он тенью пройдет по этажам, вдохнет… иной воздух.

И Брусницын стал подниматься по лестнице. А то, что повсюду были видны следы ремонта, тревожило его, как знак особых перемен.

Третий этаж, четвертый… Обитые жестью двери хранилищ, высунутые языки тяжелых замков, под которыми виднелись пломбы… «А этот тип так и будет бегать по этажам с пломбиром, — подумал он не без злорадства о своем бывшем приятеле Женьке Колесникове… — Что ж, каждому свое».