Илья Штемлер - Архив

— Нет, мне выйти надо. На воздух. Вы сумку придержите, тяжелая она, — Гальперин передал сумку. Петр Петрович засуетился. Доверие, оказанное ему Гальпериным, взбодрило. Покрикивая на пассажиров, Петр Петрович стал продираться к выходу, ведя за собой Гальперина, словно буксир тяжелую баржу. Он и водителя упредил, чтобы тот не трогал автобус, человек неважно себя чувствует. А то эти водители, известно, только и думают о графике. В прошлый раз чуть женщину не зашибли — дверь захлопнулась, тело снаружи, а рука в автобусе осталась…

Рассказывал Петр Петрович, чтобы занять Гальперина. Но тот не вникал, а стоял молча, вдыхая свежий воздух улицы. Вспомнив о своем, он перевел взгляд, убедился, что сумка цела, в руках у Петра Петровича, и проговорил:

— Присесть бы где, а?

— Мы сейчас организуем, — Петр Петрович взял Гальперина под руку и бережно направил к скамейке.

Сели.

Гальперин медленным движением приподнял плечо, не отрывая руку от бедра, протянул ее, пытаясь залезть в карман пальто. Но так и не дотянулся, замер.

— Достаньте-ка мне кошелек, — попросил он Петра Петровича. — Лекарство там, должно быть.

Петр Петрович сноровисто юркнул рукой в карман, пошуровал в его теплом чреве, набитом какими-то тряпками, нащупал кошелек, вытащил.

— Сами, сами, — попросил Гальперин. — Там колбочка… Ага, эта. Если нетрудно, положите мне в рот одну штучку. Или лучше две…

Петр Петрович выбил из колбочки два беленьких цилиндрика нитроглицерина и поднес к губам Гальперина. Тот принял их на язык и прикрыл глаза.

Гальперин почувствовал себя неважно еще дома, когда, вернувшись из архива, запихивал в сумку папку с документами помещика Сухорукова. Болей никаких не было, просто под ложечкой заныло, словно что-то там сдвинулось с привычного места. Он принял кружочек валидола, посидел с полчаса. Вроде бы отпустило… Посидел еще с полчаса. Решил было встать, согреть чай, да передумал.

Отгороженный стенами дома, он успокаивался. И все, что произошло на работе, растворялось в общем потоке бездумья, заполнившем сознание. Даже забылся вопрос, что докучал Гальперину всю дорогу, — каким образом в управлении пронюхали о документах помещика Сухорукова… Если бы кто со стороны ему пересказал случившееся, он наверняка бы слушал с интересом и удивлением.

Его сейчас занимало иное. Покой и умиротворение снисходит на мечущуюся душу под крышей родного дома.

Зашторенные окна в этот и без того скудный светом зимний день заштриховали комнату размытыми серыми полосами. Перемешали в общую массу и тахту с рыжим ковром, и стол на прочных резных ножках, и картину Коровина, пятном выступающую на блеклых обоях, и его самого, Илью Борисовича Гальперина, грузного мужчину, сидящего без пиджака у тумбы с телефоном, а главное — буфет, мрачный и тяжелый, точно тень командора.

Колдовство родных стен просветляет разум, облагораживает помыслы, и даже дыхание в родных стенах становится иным, легким и свободным.

Гальперин набрал номер домашнего телефона Аркадия. Как ему необходим был сейчас голос сына. Или просто его дыхание.

В ответ раздались продолжительные сигналы вызова. Мысль о том, что сын не работает, что он… безработный в стране, где, всем известно, нет безработицы, саднила душу тоскливой виной. А трубка продолжала испускать пикающие звуки, подобно плывущему в мироздании первому спутнику… В то же время сознание, что сигналы сейчас раздаются и в комнате Аркадия, приводили Гальперина в трепет.

«Аркаша, это ты? Здравствуй, сын, — произнес он в немую трубку. — Давно ты не вспоминал своего командора. Извини, сын, я виноват перед тобой. Человек не вправе распоряжаться чужой судьбой, даже если это судьба собственного ребенка… когда он такой взрослый и сильный. Я это понял, мой мальчик. Но, к сожалению, слишком поздно… Люди часто оспаривают истины. Одни из честолюбия, другие по глупости, а третьи из страха… Ум, Аркаша, нередко служит для того, чтобы делать глупости…»

Гальперин, прикрыв глаза, долго еще беседовал с безответной трубкой. Он горячился, точно отвечал на непонимание, смеялся собственным остротам или ответам, которые он как бы слышал от Аркадия. Я, кажется, схожу с ума, думал он в паузах, в то же время не в силах лишить себя радости этого разговора. Уверенный в том, что реальный разговор его с Аркадием был бы иным — нервным, со взаимными обидами…

Гальперин положил трубку. Он себя чувствовал значительно лучше.

Пора и возвращаться.