Илья Штемлер - Архив

Янссон, заложив руки за спину, выпрямил спину. Да, именно так, иного выхода нет — говорил его облик.

— Так почему бы вам не пригласить меня сегодня в ресторан, в счет подаренных вам миллионов? — Чемоданова просунула руку под холодный рукав Янссонова хитона. — Вы давно хвастаетесь вашим гостиничным рестораном.

— Да, да, — заволновался Янссон. — Буду рад.

— Позвоним Колесникову. Как-никак, ваш миллион — это мой с ним общий вам подарок.

Янссон заметно скис, даже поник его острый нос…

«Тем более что Женя вам не чужой человек», — про себя добавила Чемоданова и поняла, что у нее не хватит сил удержать эту тайну. Что она обязательно ее откроет. Не сейчас, позже, в ресторане, немного выпьет и откроет.

— Нельзя ли нам… посидеть вдвоем? — робко проговорил Янссон.

— Отлично, капитан, — великодушно разрешила Чемоданова. — Мы с вами отлично посидим в вашем ресторане.

Они остановили такси и отправились в ресторан гостиницы, где жил Янссон.

В последний раз Чемоданова заглядывала сюда с белобрысым Рудольфом, неудачливым женихом. С тех пор прошло больше года, но ресторан ничем не изменился. Все тот же потный шик, да официанты внешне обтрепались. Свободных столиков оказалось много, люди готовились к новогодним посиделкам и придерживали финансы. Иностранных туристов что-то не видно — то ли перепуганы волной вспыхнувшего терроризма, то ли готовятся к новогоднему штурму.

Официанты радовались каждому новому лицу. Даже повара выползали из кухни поглазеть на чудаков. Оркестр сгрудился на эстраде, откуда отлично просматривался столик, под оранжевым тряпичным торшером с бахромой из узбекских косичек.

Серебристый пиджак и кремовые брюки Янссона встретили в зале ресторана большее понимание, чем на кафедре фармакологии. Чемоданова, в скромном голубом костюмчике, выглядела вполне достойно.

За одним из столиков, по диагонали через зал, сгруппировалась стайка военных, донося смазанные расстоянием голоса и вокзальный гогот, при каждом взрыве которого Янссон вздрагивал и озирался. Такой неприкрытый испуг не очень вязался с его видом. Вообще Чемоданова заметила, что иностранные ее знакомые как-то робеют при виде человека в форме.

— Мне кажется, ваши военные получают маленькую зарплату, — произнес Янссон, высматривая официанта. — Им не хватает денег, чтобы купить себе гражданский костюм… У нас не увидите военных нигде, тем более в городе. Они, конечно, есть, но ничем не отличаются от других людей. Поэтому всем на душе спокойно… А у вас точно передышка между боями.

— Поэтому вы хотите предложить поужинать в номере? — черные глаза Чемодановой были полны дикарской необузданной красоты. — Так сказать — отсидеться в тылу во время боя?

— Я бы не посмел, — улыбнулся Янссон, чуть заикаясь.

И правильно сделали бы, — ответила Чемоданова. — Мы будем с вами танцевать, — и, заметив приближающегося официанта, добавила: — Закажите мне котлеты по-киевски, здесь когда-то неплохо с этим справлялись. И какого-нибудь вина.

Она сидела, подперев кулаками подбородок, в ожидании, когда официант уйдет.

Оркестранты на эстраде громко спрашивали друг у друга о каком-то Яше, который отправился звонить по телефону и как провалился. Без него не начать программу.

А Чемоданова мучительно размышляла: открыть Янссону его далеких здешних родственников, имеет ли она на это право? Колесников был искренен, она не сомневалась — Колесников не хотел этого, ему было стыдно. А чего он стыдился, чудак? Тетки? Ее мужа? Их быта? Нет, себя! Своего жалкого прозябания, своей загнанной гордыни… Конечно, это его право. Но при встрече с Янссоном он держался молодцом. С достоинством и простотой, которая так отличает ум… В последние дни она все больше ловила себя на мыслях о Колесникове, его обожание не оставляло Чемоданову равнодушной, трогало воображение. Почему так?

Чемоданова бросила взгляд на Янссона. Узкое со лба лицо расширялось к подбородку. Темные волосы, тронутые сединой, лежали безукоризненно. Бывают лица, у которых сквозь молодые, уверенные черты, проступают какие-то старческие линии. И поражают роковой неотвратимостью. А ведь как Чемоданова ждала его приезда! А теперь вот не испытывает ни малейшего влечения, даже любопытства. Ей даже хотелось, чтобы встреча оказалась уже в воспоминаниях, да и тех, возможно, бы не осталось. Отчего?! Странно… Она могла позволить любую критику своей страны, с ее трудной и нелепой судьбой, но позволить… только себе. Она сама варилась в этом соку и имела право на осуждение, на бунт… Да, это был эгоизм. Но эгоизм, взращенный на страдании, подобен храму, куда впускают всех. Но у одних храм вызывает божественное отрешение, а у других простое любопытство.