Илья Штемлер - Архив

А Варгасов уже шел навстречу, раскинув руки и сердечно улыбаясь…

Когда Будимир Леонидович вернулся домой, на нем не было лица. И без того крепко сколоченный, сейчас он казался каракатицей, накаченной гневом. Черные широкие брови кустились над яростными глазами, тяжелые шаги продавливали покойную тишину квартиры.

— Ты чего, Будимирка? — Дарья Никитична испуганно присела на край табурета. — Убить меня собрался? Погляди на себя.

— Это ты погляди на себя! — прокричал Варгасов. — Ты кого сюда приводила? А?!

— Кто? — глазки Дарьи Никитичны заметались по кухне.

— Ты! Кто… Я спрашиваю, кого ты сюда водила?

— А что особенного? — обомлела догадкой Дарья Никитична. — Ты что, Будимирка? Спятил, нет? Бога побойся, такое думать о старой тетке… То же мой знакомый, старичок-боровичок.

— То-то, боровичок! — взвился Варгасов. — Он что, в архиве работает?

— Работает? Да он же пенсионер… Господи, что с тобой, Будимир? Что особенного? Ну, посидели, чаек попили, сырников поели, поговорили.

— Где ты его встретила? У нашего дома?

— Где встречаются старики? В молочном магазине, — мягко ответила Дарья Никитична. — Чего ты испугался, точно за тобой черти гонятся? Думаешь, он следит за тобой? Нужен ты ему больно.

Варгасов приблизил к тетке бешеное лицо.

— Ну?! И что вы тут делали? Кроме чая!

— Ничего… Я ему квартиру показала. Хвастала, как ты живешь, — простодушно ответила Дарья Никитична. — Что особенного?

— И в кабинете были?

Дарья Никитична молчала, борясь с искушением сказать правду. Слезы наворачивались на глаза. За что ей такое наказание? Жила себе спокойно и жила. Если что и случалось, сама ответ и держала, ни от кого не зависела… А тут крикун этот того и гляди кулаком поддаст, весь в отца своего, Леньку, тот тоже все норовил горло сьое жилами опутать, что не так — в крик. С какой такой стати, интересно.

— И в кабинет водила? — наседал Варгасов. — Стол мой показывала, да?

Дарья Никитична смежила дряблые веки, отмывая глаза.

— Ты, Будимирка, на меня криком не кричи, я тебе не жена. А то плюну на все, катитесь к чертям собачьим. Верно старичок тот сказал: кинут они тебя, Дарья. Используют и кинут, — Дарья Никитична, для страховки, вложила свои сокровенные мысли в уста краеведа. — А то раскипятился, раскричался на родную тетку, словно на врага. Или, думаешь, я слепая-глухая… — Дарья Никитична резко умолкла, испуганно таращась на племянника. Она явно хотела что-то добавить, но одумалась.

— Я спрашиваю — интересовался твой знакомый чем-нибудь в моем кабинете, смотрел что на столе? Или нет? — В сильном гневе Варгасов и не обратил внимания на внезапный испуг тетки. — Да или нет?!

— Ну… любопытствовал. Ведь он дотошный, знай себе глазеет, — Дарья Никитична уже взяла себя в руки и смотрела на посеревшего племянника невинными глазами. — Порадовался он за тебя, говорит, образованный человек твой племянник. Такой не пропадет…

Варгасов лихорадочно вспоминал — чем мог бы привлечь внимание на его столе искушенный взгляд, вроде ничем. В доме-то он ничего не хранит, только какая-нибудь мелочь. А так, все увезено за город, в надежное место… Он тронул ладонью борт пиджака, услышал живой хруст конверта, что передал ему Брусницын.

— А в ящики мои не заглядывал?! — ему показалось, что тетка насмехается над ним.

— Не заглядывал, не заглядывал! — выкрикнула Дарья Никитична. — Ты бы лучше долг мне вернул, вот что!

— Какой долг? — опешил Варгасов.

— Какой, какой… Забыл уже? Восемнадцать рублей одалживал.

— Я?! — еще пуще изумился Варгасов.

— А кто же? Шесть лет должен. Считай, пени наросли. Конечно, берешь чужие, а отдаешь свои.

— Припоминаю, припоминаю… На улице у тебя перехватил, припоминаю, — поводил головой Варгасов в каком-то детском ликовании.

— Гони долг, Будимирка, не миллионерша я.

Варгасов смотрел на тетку, в ее круглые куриные глаза, на задиристый нос, пуговкой, и рассмеялся.

— Ну и память у тебя, Дарья Никитична! — смеялся Варгасов. Он чувствовал, что ничего опасного в визите нет, чистое совпадение, напрасно Брусницын устроил истерику.

Вообще, каким-то перепуганным, даже болезненно перепуганным, показался Брусницын. Его можно понять. Варгасов всего мог ждать, но записку, написанную рукой Толстого? Состояние, которое помещается в портмоне.

— Сколько, говоришь? Восемнадцать рублей? — Варгасов благодушно достал кошелек. — Вот тебе двадцать пять. С учетом пени, — он положил деньги на стол. — И еще, тетка, прошу тебя… Никого сюда не приводи. А если невтерпеж, выбери время, когда я буду дома.