Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Я никак не мог понять, за что на Шивамохана сердится Харбанс. В каждом взгляде, в каждом слове художника сквозили такое простодушие и искренность, что не привязаться к нему, не полюбить его было просто невозможно. Когда я слушал пламенные его речи о живописи, смысл их порой ускользал от моего внимания, — но и тогда я подолгу, в каком-то забытьи, следил за бесконечной сменой чувств на его лице, за возбужденным, страстным непокоем его рук. Казалось, в этих тонких, нервных пальцах сосредоточилась вся одухотворенность его существа, и сколь бы ни значительны были слова, вылетавшие из его уст, всегда во сто крат большее выражали сверкающие его глаза. Глядя в них, вы словно бы вступали в глубокое горное ущелье, в которое откуда-то с вышины низвергается гремящий водопад, гулом своим сотрясая округу, и где, вопреки всякому ожиданию, царит совершенный покой, глубокий, молчаливый, где усталый путник способен долгие-долгие часы проводить в чуткой дремоте, следя бездумным зачарованным взором за парящими в небе орлами…

Чем более отдалялся Харбанс от Бхаргава и Шивамохана, тем теснее и сердечнее становилось его отношение ко мне. Пожалуй, он даже старался показать, что в чем-то зависит от меня, хотя о своем романе долго со мной не заговаривал. Когда же я сам словно бы между прочим напомнил о нем, он нехотя, в самых скупых выражениях, рассказал мне суть дела. По его словам, он хотел изобразить некоторые моменты из жизни своего близкого друга, Рамеша Кханны, который долго добивался расположения красивой и умной девушки, но когда все завершилось свадьбой, с той же страстью принялся искать повод для разрыва с ней. Харбанс опять жаловался, что у него ничего не клеится, со вздохом сетовал на то, что из трех языков — хинди, урду и английского — не знает по-настоящему ни одного, что всякое начало романа кажется ему надуманным и фальшивым, и все в том же духе.

И все же однажды, в каком-то неожиданном порыве, Харбанс решился показать мне свое сочинение. В двух или трех папках хранилось сотни полторы разрозненных листков, исписанных торопливым, небрежным почерком — где на хинди, где на английском. Местами, как в дневнике рассеянного человека, встречались и вовсе не законченные фразы. Естественно, что, наспех пробежав глазами эти хаотичные записи, я так и не смог вынести твердого о них суждения. Лишь пообещал сделать это позже, когда прочитаю все повнимательней. Но Харбансу и этого было достаточно, он был совершенно доволен. Видимо, его удовлетворяло уже одно то, что я не стал, подобно Нилиме, вышучивать его неожиданное увлечение, а, напротив, отнесся к нему с полной серьезностью. Сложив и убрав свои папки, Харбанс весело сказал мне: «Ну вот, у меня будто камень с души упал. Теперь пойдем погуляем, где-нибудь по пути выпьем по чашке кофе».

Был воскресный день, но с самого рассвета небо затянула дымка. Воскресенье я проводил, точно таким же образом, как проводит его всякий уважающий себя гражданин, то есть проснулся поздно, с тяжелой головой, но и после того долго еще лежал неумытый и нечесаный, потом лениво, не вставая с постели, позавтракал и полдня болтал о всяких пустяках с Арвиндом, Из дому выходить не хотелось, но когда после обеда Арвинд отправился на дежурство и (в полном соответствии с теорией Эйнштейна), время потянулось для меня с томительной медленностью, я, полистав часок-другой попавшийся под руку роман, вдруг, неожиданно для себя, собрался и ушел в город. В те годы, как, впрочем, и нынче, воскресные вечера на Коннот-плейс поражали, после шума и толчеи в будние дни, своей тишиной и безлюдьем. Магазины были закрыты, и едва различались в тумане редкие фигуры прогуливающихся горожан. Круглый торговый центр казался теперь громадным стадионом, на котором только что закончился матч — зрители разошлись, лишь одиноко бродят по затихшему полю уборщики, сгребая мусор и кожуру от съеденных фруктов. Тогда с площади еще не были убраны палатки беженцев-индусов из Пакистана. Разложив на лотках или прямо на асфальте свой убогие товары, эти несчастные, как запоздалые торговцы на закончившемся коммерческом торжестве богатого Ювелирного базара, часами сидели по обеим сторонам тротуара, безнадежно, с тупым вниманием разглядывая меняющиеся на глазах краски туманного неба. Вредя вдоль этих унылых рядов, я неожиданно заметил Харбанса. Склонившись над лотком книготорговца, он перелистывал разложенные на нем томики и брошюры. Я подошел и стал рядом, но он и бровью не повел. Только когда наконец я положил ему на плечо руку, он вздрогнул, посмотрел мне в лицо и выпрямился.