Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

На пороге первой комнаты, в которой прежде жили мы с Арвиндом, сидела сгорбленная старуха. Мне захотелось сразу же повернуться и уйти. Но желание снова увидеть забытые стены победило во мне, я подошел к старой женщине и спросил, где теперь живет тот тхакур-сахиб, что занимал это жилье раньше. С минуту она пристально вглядывалась в мое лицо, потом вдруг воскликнула:

— Э, лала, да ведь это ты! Что же, не признал свою бхабхи? — Она с трудом поднялась с порога и по ступенькам сошла на землю.

— Бхабхи! — Что-то дрогнуло у меня в груди. — Что это с тобой? Я ведь и вправду не узнал тебя!

— Заходи! Заходи скорей в дом! — торопливо говорила тхакураин. — Вот уехал ты и забыл дом бхабхи. Я уж думала, ты насовсем за границу укатил, к иностранцам-то своим. Не стыдно, а? За столько-то лет не нашел и пяти пайс, чтобы прислать своей бхабхи одно-единственное письмишко…

Когда мы вошли в дом, наша с Арвиндом комнатка показалась мне столь же разительно переменившейся, как и сама тхакураин. Штукатурка почти совсем облупилась, и потому сохранившиеся лишь местами рыхлые остатки ее чудились чем-то неестественным, лишним, ненужным здесь. Потолочные балки совершенно почернели. На стенах, однако, можно было различить нанесенные охрой древние знаки благоденствия и имя бога Рамы, которых прежде здесь не было. Дверь, ведущая в другую каморку, вместе с притолокой накренилась вперед, как после землетрясения. В доме стоял тот едкий, застарелый запах, какой обычно исходит от груды истлевшей одежды. Пожалуй, единственным, что напоминало мне о прежнем, были доносящиеся сверху, со второю этажа, голоса ссорящихся соседок. Можно было подумать, что там продолжается ссора, затеянная еще десять лет назад…

— Ты уже давно в Дели? — спросила меня тхакураин.

И мне стыдно было признаться, что прошел уже год, как я сюда вернулся.

— Да нет… — бормотал я. — Не очень. Я опять получил здесь работу.

— Вот оно что! — Тхакураин извлекла из темного угла колченогий табурет и поставила передо мной. — Сядь-ка вот. И за то уж мы благодарны, что вспомнил нас, бедных людей. Где же теперь живешь?

— Снял комнату в одном квартале возле Кэрол-баг.

— Ах, так… Ну, ну! И правильно — разве теперь стал бы ты жить у бхабхи, в таком-то чулане! Это прежде бхабхи жила хорошо, а нынче с ней такое сталось, что лучше и не говорить…

— Нет, бхабхи, ты не о том. Просто моя новая контора в другой стороне, иначе бы я непременно…

Я не мог придумать, что сказать ей. И голос тхакураин звучал глухо и надтреснуто, словно дряхлая, расстроенная фисгармония, в которой к тому же недостает нескольких ладов. Я неотрывно смотрел ей в лицо, пытаясь понять, в самом ли деле так резко состарилась моя бывшая хозяйка, или это мне показалось оттого, что я долго не видел ее.

— А что тхакур-сахиб? — спросил я. — Он все еще работает в той конторе?

Тусклые глаза тхакураин на мгновение будто вовсе погасли, она мигнула и ответила:

— Твой тхакур-сахиб, лала, ушел совсем в другую контору… Ох, будь он на этом свете, разве увидел бы ты свою бхабхи в такой беде? Да, никто не попросит теперь твою бхабхи подать воды напиться. — Веки ее увлажнились. Вытирая их концом рваною дхоти, она продолжала, подняв взгляд к потолку: — Вот тот-то старичишка подлый, которому и срок давно подошел, не подох, а кому жить бы да жить, оставил нас сиротами…

И тхакураин принялась пространно рассказывать, как тяжко болен был в те дни Ибадат Али. Днем и ночью изводил его злой кашель. Призванный к постели больного хаким сказал, что больше двух-трех дней старик не протянет. А в следующую ночь Ибадат Али и вовсе стал плох. Люди полагали, что к утру он скончается. Маджид и другие соседи-мусульмане ни на минуту не покидали умирающего единоверца. Они позвали даже маулави, и тот всю ночь читал у изголовья мияна калама́ [80] Калама (араб.) — краткие молитвы, формулы мусульманской веры. . Старика начали было готовить для погребения…

— Уж не знаю, лала, то ли это маулави чудо сотворил своими калама, то ли что другое, а только глядим, уж и утро занялось, и день настал, и к ночи дело — хоть бы что нечестивцу старому, живет себе да живет… И надо тому приключиться — в ту же ночь возьми да и прихвати нашего тхакура-сахиба грудная жаба. Не скажу, конечно, что это с ним впервой, и прежде он от хвори своей пострадал немало, но всевышний все миловал: постонет, поохает, да и опять жив-здоров. А тут вдруг так приступило, что ни вздохнуть ему, ни словечка молвить… Не могу тебе и рассказать всего, что с ним было… — Тхакураин смигнула набежавшую слезу и продолжала: — И вот, на четвертый ли, пятый ли день после того старый миян, будь проклят он на веки веков, и совсем ожил, уж и садиться стал, а твой тхакур-сахиб к ночи и преставился… Тому уж три года, как покинул он нас, а этот-то нечестивец поганый опять ест-пьет в свое удовольствие. Веришь ли, как завижу его, так словно змея холодная на грудь всползет. Так вот и вырвала бы из рук костыль-то его преподлый, да и вытолкала бы его вон из нашего дома! Ведь это он наслал смерть-погибель на мою семью, а сам жрет что ни день одного мяса своего греховного по целой миске… Ох, будь моя воля, пошла бы к нему наверх да в щепу разнесла бы ситар его проклятущий, впору бы сжечь его да лепешки на нем испечь…