Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Он весело смеется. Нилима вторит ему.

— Ну, Бхуван-бхаи, вы прямо-таки прирожденный оратор! — говорит она, отсмеявшись.

— Но я правду говорю, — продолжает он. — Если вы сегодня не понимаете этого, поймете завтра. Но завтра вы уже упустите лучшие свои шансы и останетесь в дураках. Возьмите любого из тех счастливцев, кто за последние восемь — десять лет составил себе имя и с кем теперь считаются. У каждого из них есть свой рэкет! И учтите, во многих случаях он связан с весьма высокими инстанциями. Чем крупнее рэкет, тем влиятельнее его хозяин… Да разве не об этом старинная пословица: «Чтобы самому стать великим, надо идти по стопам великих людей?»

Единственный, кто в нашей компании хранит полнейшую невозмутимость и достоинство, — это Арун. Он молча жует свой бутерброд с сыром. Потом, не доев, кладет его на стол и встает.

— Мамочка, можно мне купить бетель? — спрашивает он. — И для себя, и для Бини.

Арун гордо опускает руку в свой крошечный карман и выходит из кабины.

Когда мы покидаем кафе, за дверью мне преграждает путь какой-то молодой человек, одетый в костюм индийского покроя из кхади, этой излюбленной ткани наших общественных деятелей и политиков.

— Как — поживаете, Мадхусудан-джи? — чрезвычайно любезно осведомляется он.

Я с усилием вглядываюсь в его лицо.

— О, Батра, это ты? — восклицаю я наконец. — Тебя просто не узнать! Что за вид? Ты теперь носишь кхади?

— Теперь я занимаюсь политикой, — поясняет он с той же учтивостью. — А вы что поделываете?

— Я в «Нью геральд». Значит, ты бросил «Иравати»?

Он с величайшей почтительностью улыбается мне.

— О нет! Просто этот журнал теперь мой…

— Как твой?

— Полтора года назад я купил его у Бала Бхаскара.

— Что ты говоришь! — Я все еще не могу поверить его словам. — А чем же теперь занимается Бал Бхаскар?

— О, это очень крупный бизнесмен! Берет в аренду землю у городских властей и строит жилые дома. — И Батра называет несколько новых городских кварталов, построенных Балом Бхаскаром. — Что вы! Теперь он ворочает большими делами…

— Вот как!..

Когда мы расстаемся, он с невероятной нежностью пожимает мне руку и воркует:

— Как-нибудь заходите ко мне, я вас очень прошу! Это ведь и ваш журнал, вы помните?

— Да, да, — обещаю я, — непременно как-нибудь загляну.

— Я буду очень, очень рад.

И, поклонившись мне в последний раз, он поправляет манжету на рубашке и исчезает в кафе.

Неподалеку от кафе, возле велосипедной стоянки, я вижу целую компанию писателей, поэтов и критиков. Там идет оживленный художественно-философский диспут об «ощущении момента» и о «моменте ощущения». Поэт Винит, которого все друзья ласково зовут «Малыш», рассуждает о значительности каждого мгновения жизни. Уже усевшийся на свой мотоцикл Браджендра Кханна, опираясь одной ногой о землю, тоже прислушивается к разговору.

— От одного момента до другого мое подсознание проходит через бесконечное множество ступеней ощущения, — разглагольствует Винит. — Да и каждая из этих ступеней содержит я себе неизведанные глубины! Если мне удается в своем произведении раскрыть по-настоящему смысл хоть одной из этих ступеней, я честен и по отношению к себе, и по отношению к атому моменту. Если же в следующий момент я испытывало совершенно иное ощущение, пусть даже оно уводит меня в противоположную сторону, моя профессиональная честность требует, чтобы я выразил себя именно с этой ступени. Когда же мне не удается в своих стихах остаться свободным от постороннего влияния…

Мотоцикл Браджендры Кханны трогается с места.

— Ну, поехал? — спрашивает его кто-то.

— Да, что-то я проголодался, — отвечает Браджендра, и его мотоцикл, обогнув встречного пешехода, стремительно набирает скорость. Винит же долго еще будет стоять на прежнем месте, толкуя о смысле очередного быстро текущего момента жизни.

…И этим снам, которые я видел с открытыми глазами, не суждено было кончиться, никогда… Все так же вспыхивали и угасали электрические туманности над городом, все новые и новые поезда отправлялись со станции Сарай-Рухела, и каждый вечер, измученный бесконечным хождением от одного окна к другому, я в отчаянии ложился в постель, унося в свою ночную бессонницу распаляющие мозг дневные миражи. Они разрастались все обширнее и назойливей, но мне казалось, что им еще далеко до желанной всеобъемлемости и полноты. «Подойди-ка сюда, Мадхусудан! Постой здесь и вглядись хорошенько в эту толпу…» Перебранка теснящихся и толкающихся в автобусе людей; отчаянье парня, которого вместе с его девушкой застали в сомнительных позах около отеля «Мадрас», толпа вокруг них и грубые тычки полицейских; продаваемые перед рестораном «Гэйлорд» миниатюрные гирлянды из мелких цветков жасмина и роз; в страхе улепетывающие от полиции малолетние чистильщики сапог; стоны калек, и инвалидов; потерявшая в толпе ребенка, плачущая навзрыд мать; экипажи с особыми номерами, доставляющие, по желанию клиентов, прямо в гостиницу девиц легкого поведения; шумная демонстрация, провозглашающая лозунг: «Создадим независимый штат Пенджаб!»; вкось и вкривь, как пьяные, пересекающие Коннот-плейс автомобили; возвращающиеся с заводов и фабрик усталые рабочие; спешащие со службы чиновники; мальчишки, торгующие контрабандными товарами; броские газетные шапки и заголовки, конференции и речи, встречи и приветствия, подшивки газет и телетайпные ленты в редакции; художественные выставки, поиски красоты, поиски подлинных жизненных ценностей, поиски национальной самобытности, поиски человека; популярные лекции и мемориальные доклады — шум, гам, тарарам… И в самом деле, можно ли, стоя у окна редакции, хоть что-нибудь понять во всем этом бедламе? Можно ли отсюда по-настоящему вглядеться хотя бы в один из этих тысячеликих людских потоков, хотя бы в одного-единственного человека?