Эптон Синклер - Столица

— Она сказала сущую правду,— ответил майор,— хотя это и рассердило Бетти. Среди наших прелестных дам немало таких, которые, пустившись в плавание по океану светской жизни, упрятали своих старых родственников в корабельный трюм, подальше от любопытных глаз.

— А что такое со стариком Семпкинсом? — спросил Монтэгю.

— Он просто чудак. У него куча денег, и единственная радость в жизни — божественная Иветт. В сущности ведь это он и сделал ее посмешищем. Он специально для нее нанял репортера, и каждый раз, когда ее фотография попадает в газету, Семпкинс задаривает его драгоценностями и чеками.

Майор на минуту умолк, раскланиваясь с кем-то из знакомых, а затем продолжал свой рассказ. О ком бы он ни заговаривал, казалось, он мог тут же сообщить интимные подробности из жизни этого человека.

Старик Семпкинс провел детство в страшной нищете, и это, видимо, наложило отпечаток на всю его жизнь. Мисс Иветт с легким сердцем выбрасывала по пятьдесят тысяч на парижские туалеты, а ее старый дядюшка ежедневно припрятывал куски сахара, который вместе с завтраком ему подавали в конторе. И накопив несколько фунтов сахара, он отправлял его с посыльным домой!

Вся сложность мира, в который он попал, предстала теперь перед Монтэгю в новом свете.

Мисс Семпкинс была «не принята» в обществе, и в то же время там охотно принимали, например, миссис Лэндис, с которой Монтэгю познакомился у миссис Уинни Дюваль. Несколько раз он встречал ее и здесь, на выставке. Он слышал, как смеялись майор и его невестка, читая в одном из светских журналов о том, что миссис Вирджиния ван Ренселер Лэндис только что вернулась с дальнего Запада после удачной охоты. Монтэгю не- видел в этом ничего смешного, во всяком случае до того момента, пока ему не показали другую заметку, появившуюся еще раньше, в которой сообщалось, что миссис Лэндис переехала в Южную Дакоту вместе со своими тридцатью пятью сундуками и пуделем и что «Лини» Хопкинс, молодой красивый биржевой маклер, дал обет в течение шести месяцев вести скромную, целомудренную и смиренную жизнь.

И все же миссис Лэндис была принята в обществе. Далее: она тратила на наряды почти столько же, сколько мисс Иветт, и носила такие же кричащие туалеты. И если газеты не посвящали ей целые страницы, это происходило отнюдь не потому, что она этого не желала. А накрашена она была не менее откровенно, чем любая хористка на сцене. Она очень много и слишком громко смеялась, и анекдоты, которые рассказывала она и ее друзья, вызывали у Монтэгю желание поскорее куда-нибудь скрыться.

Миссис Лэндис почему-то прониклась симпатией к Элис и во время выставки дважды приглашала ее к себе на завтрак. Вечером дома, после визита к ней, Элис, еще не сняв манто, усаживалась на кровать и принималась рассказывать Монтэгю, его матери и няне Люси о своих впечатлениях.

— Мне кажется, эта женщина ничем не занимается и ни о чем, кроме нарядов, думать не может,— сказала она как-то.— У нее даже есть специальные подвижные зеркала на шарикоподшипниках, чтобы со всех сторон видеть свои юбки! Все свои платья она получает из Парижа четыре раза в году; она говорит, что теперь будет вместо двух четыре сезона! А я-то думала, что мои наряды чего-то стоят, но, боже мой, разве могут они равняться с ее туалетами!

Затем Элис рассказала, как при ней распаковывали четырнадцать сундуков, прибывших в этот день с таможни. У ее французской портнихи была фотография миссис Вирджинии Лэндис, портрет, сделанный красками, и манекен, в точности повторяющий ее фигуру. Потому-то все туалеты и сидят на ней безукоризненно будто она их примеряла. Все платья набиты папиросной бумагой и прикреплены к коробке целой системой тесемочек, чтобы они не мялись, и к каждому платью пришит образчик материи или кожи, из которой сапожник должен сделать туфли или ботинки. В сундуках прибыли и костюмы для улицы, и оперные манто, и вечерние туалеты, и утренние платья, и костюмы для приемов и визитов, и роскошные бальные наряды. Бальные платья украшались фальшивыми драгоценностями, которые перед самым одеванием предстояло заменить настоящими. И все эти наряды были из настоящих кружев либо расшиты ручной вышивкой. Человеческий разум отказывается верить ценам, которые были за них заплачены. Некоторые платья сшивались из таких нежных кружев, что кружевницам приходилось работать в сырых подвалах, потому что от солнца тончайшие нити, из которых их плели, могли пересохнуть и стать ломкими.