Оливия Уэдсли: Ты и я

— Миледи спустится сейчас, сэр!

Ник резко обернулся.

— Миледи приехала вчера вечером. Не приказали говорить вам, сэр, до утра об их приезде.

Вслед за ним в комнату вошла Алтея.

Они не виделись уже десять лет, а переписывались очень редко и то чисто официально.

Ник молчал. Он стоял, непримиримо глядя на Алтею, чувствуя, что она ненавистна ему.

Разом нахлынули воспоминания о Тото, о ее молодости, ее пылкой нежности, ее полной зависимости от него. Сбросив с себя чары замка Шаннон, которые начинали опутывать его, он вернулся назад, к той жизни, какую он вел с Тото. Явилась угроза для этой жизни, и он тотчас вооружился до зубов.

Алтея сказала своим резким, неприятным голосом:

— Вы понимаете, конечно, Доминик, что эта смерть и получение вами наследства аннулируют мое согласие, правда, условное, дать вам развод. На нас лежит сейчас ответственность, которой мы не несли до сих пор. Надеюсь, вы не станете пытаться разубеждать меня в этом отношении, так как, уверяю вас, я все продумала самым тщательным образом и приняла решение лишь после долгих размышлений.

Он продолжал смотреть на нее — на розовое красивое лицо, голубые глаза, хорошо причесанные волосы.

— Однако, — любезно сказала она, — вы, вероятно, голодны. Вам один или два куска в кофе, Доминик?

("Ник, сахару? Милый, нельзя же четыре куска! Что с тобой будет!") Он сказал:

— Благодарю, если разрешите, я сам себе налью.

— У вас вид прекрасный. Вы из города?

Завтрак превратился в настоящий фарс. Ник быстро поднялся.

— Нам надо договориться до конца, если вы ничего не имеете против. Чем скорее — тем лучше, я полагаю. Не пройти ли нам в библиотеку?

Он распахнул перед ней дверь и прошел вслед за высокой, затянутой в корсет женщиной в библиотеку, где сильно пахло старой кожей и немножко кедровым деревом. Проникавший сквозь большие окна свет смягчался цветными стеклами. У Ника заныло сердце при виде этой красоты; казалось, появление Алтеи умалило его любовь к этому месту, запятнало ее.

Он начал напрямик:

— Вы только что сказали, что берете назад свое согласие на развод. Боюсь, это невозможно: надо идти до конца. Дело уже начато.

— Я могу забрать назад мое прошение, — спокойно сказала Алтея, — я так и сделаю. Я уже уполномочила на это моего поверенного.

Ник стиснул руки.

— Необходимо вам, необходимо нам обоим подчинить наши желания, каковы бы они ни были, требованию момента. Вы унаследовали знатное имя, а такое наследство возлагает тяжелую ответственность, Доминик! Дядя Майкл…

— Если вы не дадите мне развода, я сам возбужу дело против вас.

— Но я ведь вернулась к вам, Доминик!

Он глядел на нее, не скрывая своей ненависти. Губы его шевелились. Однако он ничего не сказал, но повернулся и вышел из комнаты.

Его мать, маленькая женщина, соединявшая в себе внешнюю мягкость с большой черствостью, благодаря чему она всегда бывала права, нежно повторяла: "Как я рада, что дорогая Tea и он наконец помирились" — и также лепетала что-то о высокой ответственности.

"Неужели он когда-нибудь звал ее Tea?" Теперь даже шорох ее платья выводил его из себя. Он жил как в лихорадке, полный негодования и раздражения. Его положительно "обошли" — эта мысль не давала ему покоя.

Получил письмо от Тото.

"Милый, я — как та дама из Библии — все вздыхаю: "Доколе же, Господи, доколе?" Жалостно, правда? Я так одинока, что даже думать об этом не в состоянии. Я перечла все романы, какие насобирал мистер Меди, и большую часть собранных мистером Бутом, и на меня уже обратили внимание полисмены за то, что я вытаптываю парк. Говорят, это обойдется в два фунта, хотя полисмены со мной очень милы. Я пишу всякие глупости, потому что иначе это письмо обратилось бы в сплошной вопль. Этому Бэби нужен его Большой Медведь; "маленькая радость" скучает без своей "большой радости". Не могу хорошенько разобрать на карте — где ты. О Ник, вернись, где бы ты ни был! Ты нужен мне. Хочу тебя. Вынести не могу мысли, что ты говоришь с другими людьми, улыбаешься другим, улыбаешься моей улыбкой".

Он поехал в ближайший город и послал длинную телеграмму по-французски — ведь теперь он лорд Иннишаннон, и не может поэтому говорить о своей любви по-английски.

Место и замок нравились ему все больше и больше, но он ненавидел все то, что было связано с ними; он уже сознавал ту истину, что всякая медаль имеет обратную сторону, всякое звание — свои тяготы.

Была минута, когда, стоя подле склепа, переполненного цветами и освещенного пламенем факелов, он горько пожалел, что не он опущен туда на покой. Впервые в его жизни будущее было чревато угрозами, впервые обстоятельства оказывались сильнее его.