Джон Фаулз - Облако

– Не понимаю.

Вот дурь-то. Чуть-чуть спровоцируй ее, и она становится похожей на человека. Он улыбается.

– Ты одобряешь буржуазные стереотипы относительно того, на что стоит посмотреть во время отпуска. Но в чем разница между ними и буржуазными же стереотипами национального характера, которые тебе так не нравятся?

Он закрывает глаза.

– Если б я смог немного поспать, я придумал бы по-настоящему убийственный ответ на этот вопрос.

Бел произносит:

– Как пали сильные!

– Шш! – он складывает руки на животе.

Питер, глядя на нее, тоже опускается на локоть.

– А правда, что этот парень фантастически труден для понимания? Мне так говорили.

– Общая его мысль вполне прозрачна.

Бел, негромко:

– Кэти редактировала английский перевод одной из его книг.

– О, Господи. Правда?

– Не редактировала. Просто держала корректуру.

– Она практически переписала весь перевод.

– Если называть так одну-две небольших подсказки.

Она предостерегает Бел, вернее, пытается предостеречь. Та не встречается с ней взглядом. На такие штуки Бел не поймаешь.

– Так в чем же общая мысль?

Она колеблется, затем решается.

– Существуют разные категории знаков, посредством которых мы общаемся. И одна из наиболее подозрительных – это язык, по крайней мере, для Барта, поскольку язык очень сильно подпорчен, искажен капиталистической структурой власти. Но то же относится и ко многим невербальным знаковым системам, которые служат нам для общения.

Питер жует травинку.

– Ты имеешь в виду – рекламу и тому подобное.

– Это сфера особенно вопиющих манипуляций. Значительная часть личностного общения это тоже, по сути дела, реклама. Злоупотребление знаками – или просто неверное их употребление, – останавливаться уже поздно, ловушка захлопнулась. – Фраза имеет тот смысл, который придает ей человек, ее произносящий. Тот, который он мысленно в нее вкладывает. А это может полностью противоречить ее внешнему значению. Которого он и не собирался ей придавать. Которое свидетельствует о его истинной природе. Его прошлом. Уме. Честности. И так далее.

Поль бормочет, словно во сне:

– Пока значащим не становится все, кроме собственно значения. «Передайте мне соль» обращается в полную содержания знаковую структуру. А чертову соль так никто и не передает.

Кэтрин улыбается:

– Бывает.

– Немчура какая-то, – бормочет Поль, – а не француз.

Бел говорит:

– Заткнись. Спи себе.

Питер показывает знаком: я человек серьезный. Он даже говорит медленнее, чем прежде.

– Этот мой знакомый, который о нем рассказывал… там не было что-то такого насчет религиозности средних классов, ее банальности?

– По-моему, он говорил об этосе.

– Поскольку оригинальность разрушительна – так?

– Зависит от контекста.

Бел, что-то обдумывая, глядит на склоненную голову сестры.

– То есть?

– У средних классов имеются контексты, в рамках которых от человека ожидается оригинальность. Занятность. Даже революционность. Но контекст есть своего рода знак контрприказа. Род показухи.

Бел:

- Например, как быстро ты засыпаешь после обеда, во время которого клянешь общество за то, что оно позволяет тебе спать после обеда.

Поль бормочет:

– Я все слышу.

Питер не позволяет сбить себя с мысли.

– Стало быть, подлинная оригинальность должна быть активно революционной? Так? Он к этому и ведет?

– Я думаю, для людей, вроде Барта, самое интересное – заставить нас осознать, как мы общаемся, как пытаемся управлять друг другом. Взаимоотношения между явственными знаками, вербальными или иными, и истинный смысл происходящего.

– Но ведь сначала нужно изменить общество, разве нет?

– Есть надежда, что осознание к этому и приведет.

– Нет, я имел в виду не то… что, если это просто перебор человеческих пошлостей, наблюдение за словами? Вроде наблюдения за птицами. Нет?

– Я полагаю, и орнитология вещь полезная.

– Но навряд ли такая уж важная, верно?

– Была бы важной, если бы птицы составляли основу человеческой жизни. Каковую составляет общение.

Краем глаза, поскольку все это время она смотрела вниз, на Эмму, Кэтрин видит, что он кивает. Как будто она сказала нечто значительное. Она понимает, все очень просто, Питер ей противен; но хоть он и случайный знакомый, ничего для нее не значащий, он начинает обретать право на то, чтобы стать символом, отвратительным знаком. Ибо он испытывает – или поддразнивает – не Барта и семиотику, но ее. Им руководит нечто детское, примерно такое: почему ты не улыбаешься мне, когда я улыбаюсь? чем я провинился? пожалуйста, уважь мои потуги следить за моими словами, я же вижу, тебе не нравится то, что я говорю.