Джон Фаулз - Облако

И понимаешь: Поль мог бы сказать, что желает искоренить Францию, – все что угодно, целиком противоположное сказанному только что, – этот маленький трупоед все так же кивал бы и восклицал: «невероятно», «фантастика», и нащупывал бы идею программы.

И понимаешь также, что сама виновата: не надо было называть Бел деспотом. Все это – попытка доказать, что ты не права, доказывающая обратное.

Вот: реальные деревья, двое детей у воды, бессловесная девушка под солнцем, уже улегшаяся на живот, маленькие принаряженные индигово-белые ягодицы. Деревья, кусты, выступающие из воды валуны, безмолвные утесы вверху, выжженная, безжизненная планета, безветренное солнце, день, черствеющий, как оставшиеся на скатерти горбушки, уже не сквозистые, не пышные, но отчего-то помутневшие, недвижные; всему виной голоса мужчин, бесконечное тщетное негигиеничное расчесывание болячек, soi-disant [22] Мнимо (фр.). серьезные мужские голоса. Ныне только женщины и сознают хоть что-то. Даже эта пресная девица осознает хотя бы солнечное тепло на своей спине, траву и землю под собой. Бел сознает лишь себя, голову спящего ребенка у нее на коленях и мельтешение другого ребенка внизу, у реки; то, что она привносит в разговор, даже мелкие шпильки в адрес Поля, – это все из снисходительности, из принятой ею роли тихой ступицы, обязанной поддерживать вращенье колесных спиц. Однажды она видела Бел – летним вечером, дома, они были там вчетвером, – шпынявшей Поля куда оскорбительнее. Он вдруг встал и вышел в сад. Недолгое смущенное молчание. Потом и Бел вскочила и вышла из комнаты, и пошла прямо к нему, сквозь сумерки, они всё видели в окно, пошла прямо к Полю, стоявшему на дальнем конце лужайки. Она повернула его к себе и порывисто обняла. Выглядело это чуть ли не уроком. Изнутри дома им было видно, как улыбается Поль. И после они никогда не говорили об этом, даже не упоминали. Такие вещи хранишь вместе со старыми бусинами и брошками; чтобы поплакать над ними, ощутить, как разительно изменилось твое воспринимаемое прочими «я».

Если бы только можно было обратиться в Бел; в саму себя, но лишенную всякой гордыни.

А вот и Эмма медленно возвращается к четверке взрослых, встает рядом с матерью.

– Я тоже хочу полежать, как Кэнди.

– Милая, пусть она спит. Да тебе тут и места не хватит.

Эмма скашивает глаза на тетку, та протягивает руку. Девочка опускается на колени и плюхается на ноги Кэтрин. Та гладит Эмму по волосам, смахивая шелковистые пряди с ее щеки.

Поль прилегает, облокотясь, зевает.

– Вот кто из нас самый умный.

Питер краем губ улыбается Кэтрин.

– Извини. Полное безобразие – говорить о делах в такой божественный день.

– Я слушала с удовольствием.

Поль хмыкает.

– Не соглашаясь ни с одним словом.

Кэтрин чуть пожимает плечами, смотрит на него поверх пикниковой скатерки.

– Просто думала о сказанном Бартом.

Питер спрашивает, кто такой Барт; похоже, он думает, что это имя, а не фамилия. Поль объясняет. Питер щелкает пальцами.

– Кто-то говорил мне о нем на днях, – он садится, поворачивается к Кэтрин. – И что он сказал?

Она отвечает ему, как отвечала бы Эмме.

– Он анализировал туристские путеводители. В своей книге эссе. Как они внушают представление, будто все утилитарное, все современное скучно. Единственное, что интересно, это древние памятники и виды. А виды, говорит он, почти однозначно соотносятся с горами и солнечными пляжами.

Она добавляет:

– Вот и все.

И превзойди-ка меня в бессвязности.

Поль:

– Вся эта возня с горами началась, конечно, с романтиков.

Кэтрин проводит пальцем по волосам Эммы. Началась-то она с Петрарки, но никто не обязан знать так много.

– Я думаю, он пытался показать, что недостаток воображения у путешествующих имеет источником преимущественно средние классы. Представления среднего класса о прекрасном. Он говорит о том, как путеводители посвящают три параграфа какому-нибудь городскому собору, а сам реальный, живой город вмещается у них в две строки.

По другую сторону пикниковой скатерти Поль откидывается на спину, сцепляет на затылке руки.

– И как правило, по причинам, более чем основательным.

– Если считать, что архитектура тринадцатого века важнее реальности двадцатого.

– А почему бы и нет? Когда ты выбрался отдохнуть.

Она бросает на распростертого Поля короткий взгляд.

– Тогда почему тебе не по душе ложные представления о французах и англичанах? Это ведь в точности та же форма подвергнутой отбору реальности.