Жозе Эса де Кейрош - Реликвия

— Тетушка, господа… До этого момента я не хотел открывать ничьим взорам святыню, заключенную в этом ящичке: таково было предначертание его святейшества сеньора патриарха иерусалимского. Сейчас вы увидите… Но прежде, полагаю, будет нелишним разъяснить, что все, окружающее этот предмет, как-то: бумага, шнурок, гвозди, — все это тоже святыни. Возьмем, к примеру, гвозди… Они вынуты из Ноева ковчега! Можете сами убедиться, падре Негран, можете пощупать! Они из Ноева ковчега, даже ржавчина сохранилась… Все остальное здесь тоже самое лучшее, все источает благодать. Помимо этого считаю своим долгом объявить всем присутствующим, что святыня эта принадлежит тетушке. Я привез сюда столь священный предмет в знак того, что в Иерусалиме я думал лишь о том, сколько выстрадал наш господь, и о том, как бы получше исполнить тетушкину волю…

— Зато и я никогда тебя не оставлю, мой милый! — в упоении пролепетала старая карга.

Я поцеловал ей руку, как бы скрепив этим договор, очевидцами коего были служители правосудия и церкви, затем, снова взявшись за молоток, провозгласил:

— А теперь, дабы каждый мог подготовиться и выбрать наиболее подходящую для себя молитву, я скажу вам, что это за святыня.

Я прокашлялся и благоговейно закрыл глаза…

— Это — терновый венец!

Издав хриплый стон, сраженная тетушка рухнула на ящик и обхватила его дрожащими руками… Но Маргариде задумчиво тер неподкупный подбородок; Жустино потонул в глубинах своего воротничка, а зловредный падре Негран, разинув черную пасть, воззрился на меня, выражая всем своим видом удивление и негодование. Праведное небо! Юриспруденция и церковь проявляли гибельное недоверие!

Я задрожал; пот выступил у меня на лбу; но тут падре Пиньейро, с глубокой серьезностью, с полным убеждением, склонился перед тетушкой и, пожав ей руку, поздравил с почетным местом, какое она отныне займет среди верующих как обладательница столь драгоценной реликвии. И тогда, повинуясь непререкаемому духовному авторитету отца Пиньейро, все по очереди пошли поздравлять размякшую сеньору и пожимать ей руку.

Спасен!

Не теряя больше времени, я встал на колени, просунул стамеску в щель под крышкой, торжественно занес молоток…

— Теодорико! Ай, сынок! — испуганно взвизгнула тетя Патросинио, словно я собирался обрушить молот на живое тело бога.

— Не бойтесь, тетечка! В Иерусалиме я привык иметь дело со святынями!..

Тонкая фанера отлетела. Забелел слой ваты. Я снял ее с почтительной осторожностью — и перед восхищенными очами явился трижды священный сверток из серой бумаги, обвязанный красным шнурочком.

— Ах, какая благодать! Ах, умираю! — вздохнула тетушка, сомлев от сладкого волнения; под темными очками виднелись белки закатившихся глаз.

Я встал с колен, багровый от гордости.

— Моей дорогой тетечке, ей одной, за ее великую добродетель, принадлежит честь развернуть бумагу!

Очнувшись от полуобморочного состояния, трепеща и бледнея, но с величием верховного жреца, тетушка взяла сверток, отвесила поклон святым, положила пакет на престол, развязала узелок на шнуре; затем осторожно, как бы боясь повредить божественное тело, расправила одну за другой складки оберточной бумаги. Мелькнуло белое полотно… Тетушка ухватила его кончиками пальцев, разом подняла — и поверх камелий, между святыми, у подножия креста, распласталась по всему алтарю, сияя кружевами и лентами, ночная сорочка Мэри!

Ночная сорочка Мэри!.. Во всей своей роскоши, во всем своем бесстыдстве, измятая моими объятиями, она лежала на алтаре, источая смрад греха из каждой складочки… Ночная сорочка Мэри! На всем виду! В мерцании свеч! И тут же белела приколотая булавкой визитная карточка с посвящением, выписанным четкими, круглыми буквами: «Моему Теодорико, моему могучему португальцу, на память о дивных часах, проведенных вместе». И подпись: «M. M.». Ночная сорочка Мэри…

Я плохо помню, что произошло после этого в молельне. Я очутился за дверью в состоянии невменяемости; ноги мои путались в складках зеленой портьеры. Щелкая и треща, как хворост в костре, неслись выкрики падре Неграна; он выпаливал их прямо в ухо моей тетке: «Разврат! Глумление! Белье проститутки! Надругательство над сеньорой доной Патросинио! Осквернение молельни!» Его башмак яростно вышвырнул за дверь белую шелковую тряпку. Друзья дома промелькнули мимо меня один за другим, точно длинные тени, гонимые ветром ужаса. Огоньки свечей испуганно пригибались.