Жозе Эса де Кейрош - Реликвия

— Что до меня, — прозвучал с софы, точно с высоты алтаря, голос тети Патросинио, сидевшей прямо, как жердь, в своем воскресном шелковом платье, — я хочу только одного: чтобы ты совершил паломничество подобающим образом; ты должен облобызать каждый камень, отслужить все акафисты, не пропустить ни одного уголка, не прочитавши по четкам всех положенных молитв… А сверх этого я желаю только, чтобы ты был здоров.

Я ринулся запечатлеть на ее пальцах, сверкавших перстнями, благоговейный поцелуй, но, сурово выпрямившись, она меня остановила и холодно сказала:

— До сих пор ты вел себя достойно, не нарушал заповедей, не распутничал… В награду ты увидишь оливковые рощи, где пролил свою кровь наш господь, и изопьешь воды из Иордана… Но если мне станет известно, что в этом странствии ты питал дурные помыслы, предавался разврату, бегал за юбками, то знай: пусть ты мой единственный родственник, пусть ты побывал в Иерусалиме и получил отпущение, все равно я выгоню тебя на улицу! Вымету шваброй, как шелудивого пса!

Я испуганно съежился. Тетушка же, проведя кружевным платочком по своим бескровным губам, продолжала все более властно, с возрастающим волнением, — и под ее плоским лифом даже затрепетало нечто вроде человеческого сердца:

— А теперь я скажу тебе, для твоего руководства, лишь одно слово!..

И я и гости, почтительно толпившиеся вокруг тетушки, — все поняли, что она намерена высказать нечто чрезвычайное. В прощальную минуту, в окружении духовных пастырей и блюстителей закона, дона Патросинио дас Невес готовилась открыть тайное побуждение, повелевшее ей отправить меня, своего племянника и пилигрима, к святым местам. Наконец-то я узнаю так же неопровержимо, как если бы прочел это на листе пергамента, о чем я должен денно и нощно печься в евангельской земле!

— Слушай же, — сказала она. — Если ты хочешь уважить меня за все, что я для тебя сделала после смерти твоей матери, за то, что воспитывала и одевала тебя, за то, что подарила тебе лошадь для прогулок, за то, что заботилась о твоей душе, привези мне из святых мест чудотворные мощи: я хочу хранить их дома, искать у них утешения в скорбях и исцеления от недугов.

И впервые за пятьдесят лет непоколебимой душевной черствости быстрая слеза выкатилась из-под ее очков и побежала по лицу.

Доктор Маргариде рванулся ко мне.

— Теодорико, ради тетушки! Обыщи все развалины, обшарь гробницы! Достань священную реликвию!

Я возбужденно закричал:

— Тетечка! Честное слово Чернобурого! Я достану вам замечательную реликвию!

Гостиная сотряслась от шумных излияний чувств.

Губы Жустино, еще маслянистые от жирного печенья, припали к моим усам…

Ранним воскресным утром шестого сентября, в день святой Ливании, я тихонько постучался в комнату к тетушке. Она еще спала на своем целомудренном ложе. Я услышал, как мягко зашуршали по ковру ночные туфли. Затем дверь слегка приотворилась. Видимо, тетушка была в одной сорочке, потому что стыдливо просунула в узкую щелку свою костлявую, точно пергаментную руку, пахнувшую нюхательным табаком. Я бы охотно ее укусил — но все же приложился к пальцам слюнявым поцелуем; тетушка прошептала:

— До свиданья, мальчик… Поклонись от меня гробу господню!

Надев пробковый шлем, я спустился с лестницы, держа «Путеводитель по Востоку» под мышкой. Вслед мне неслись всхлипывания Висенсии. Новый кожаный чемодан и туго набитая холщовая сумка уже лежали в коляске. Поздние ласточки щебетали на карнизах домов; в церкви св. Анны звонили к заутрене. И луч солнца, засиявший на востоке, луч из Палестины, приветливо и весело скользнул по моему лицу, словно ласка небесного отца.

Я захлопнул дверцу, уселся поудобнее и крикнул:

— Трогай!

Так, в роскоши и комфорте, пуская по ветру колечки сигарного дыма, выехал я из тетушкиного дома и начал свое паломничество в Иерусалим.

В воскресенье, в день святого Иеронима, я высадился наконец на александрийской пристани, и ноги мои, привыкшие топтать латинскую почву, ступили на землю фанатичного, чувственного Востока. Я возблагодарил небо за благополучное прибытие, а спутник мой, знаменитый немец Топсиус, профессор Боннского университета и действительный член Имперской академии исторических раскопок, открыл свой необъятный зеленый зонт и произнес нечто вреде заклинания:

— Египет! Египет! Привет тебе, черный Египет! Да будет милостив ко мне твой бог Птах, покровитель литераторов и историков, вдохновитель искусств и поборник истины!