Юлий Крелин - Хирург

— Мы ж вместе хотим, Жень. Не будь «грюбым и дикимь». Одевайся, брейся. Давай.

— И бритва у меня плохо работает.

— Бриться-то ею можно пока.

— Больно ты деятельная. А ты посиди лучше, подумай, посозерцай. Что-то делать, двигаться… делать ведь легче, чем думать.

— Думатель. Потому ты и хирургией занимаешься, что делать можно. Надо делать. Думатель.

— Я тебя прошу — не вставай между мной и работой!

— То-то ты и хочешь подумать, посозерцать. А на даче небо, трава, деревья, простор — сиди и думай, думатель. Ну, иди поделай.

— Дура. А куда Сашка пошел?

— В ванной переодевается.

— Ну вот и езжайте вдвоем, — опять активизировался Мишкин, глядя на Галю, словно моська на… — Давай так. Вы поедете сразу, а я пойду посмотрю больных в отделении и приеду следом. От больницы это не дольше пятнадцати минут.

— Ну зачем! Тяжелых больных нет. Чего пойдешь?!

— На даче ж нет телефона. Уеду. Так хоть посмотрю, не назревает ли чего.

Вошедший Саша также поддержал идею ехать раньше, не дожидаясь папы, — все ж там ровесник, товарищ, тезка. «А папа следом».

Галя с сомнением покачала головой:

— А может, вместе зайдем, подождем тебя? — Ясно было, что Галя сдала позиции, отступила и почти полностью истреблена. Его нежелание, его неохота были сильнее. Галя была права — на работу звала «неохота» его. Последняя попытка, арьергардные бои: — Экий незаменимый! Незаменимых людей нет! — Тут она ошиблась и дала подставку, открыла клапаны для новых потоков и прений.

— В общественных отношениях, может, и нет незаменимых, а вот в личностных — еще как есть. А лечим мы не общество, а личностей. Потому и незаменим.

— Евгений, ты морализируешь, — значит, ты не прав!

— Здрасте. Точка зреньица.

— А что?!

— Да ничего!

— Гуманист! Гуманист абстрактный.

— Нет такого. Гуманизм абстрактный — абсурд. Гуманизм, как и любовь, может быть только конкретный, направленный на объекты, на личности, на больного, например. Вот.

— Ну, занудил, проповедник, моралист, сектант.

— Дура баба. Ну что тебе надо?! Езжай. Пойми ж ты меня правильно, ведь жизнь показывает, что мне надо и по выходным зайти туда.

— Вот-вот. Весь набор выдаешь. Сам говорил, что как только начинают просить правильно понять или апеллируют к тому, что жизнь покажет, — тут-то и ищи фальшь, или корысть какую, или просто лень и эгоизм. Нет, что ли?

— Ну что с бабой говорить! Пойти взглянуть я должен. Нет ничего — приеду следом. А если что есть, значит, не зря пришел. Все! Я пошел. Ждите меня там.

Как говорится, сказано — сделано, и Мишкин уже в отделении.

— Ну как, Игорь Иванович, дежурится?

— Как обычно.

— Спали, ели, гуляли?

— Разгуляешься. Сейчас вы за нас пойдете гулять.

— Это да. Придется. Раз так говоришь.

— У нас все в ажуре, Евгений Львович. Вот только этот с желтухой температурит.

— Там-то рак. Что сделаешь. Но желтуху надо ликвидировать, наверное. Не срочное дело, правда.

— А что, если мы сейчас? А, Евгений Львович? Ведь от желтухи, от интоксикации он может умереть. Еще до раковой смерти.

— Может, конечно, да неизвестно, что лучше.

— Но ведь желтуха с температурой. Может, лучше сегодня?

— А может, это и мысль. Тогда на завтра можно будет еще что-нибудь, кого-нибудь назначить.

— Или действительно вам лучше погулять.

— Нет, нет. Давай делать.

— А наркоз?

— Наркоз, наркоз. Позвони Вере Сергеевне. За полчаса доедет.

— Она звонила утром. Уехала на дачу куда-то. Может, сестры сами дадут? Или, может, Нину вашу позвать?

— «Вашу»! Не принимай возможное и вероятное за очевидное и свершившееся. Ее можно вызвать, только когда самый край и некуда податься. Понял? А то она тоже решит, как ты. «Ваша»! Уродонал Шателена.

— Что, что?

— Шателена, говорю, уродонал.

Несмотря на двухметровый рост Мишкина и на вполне приличный, во всяком случае выше среднего, рост Илющенко, они в своих креслах были похожи на двух гномов, замышляющих недоброе, хоть и праведное. Если смотреть сзади на спинки кресел, видны только белые колпаки: остро поднятый и вытянутый кверху колпак Игоря Ивановича и закругленный, обтягивающий темечко колпак Евгения Львовича. Непонятными звуками выпадал кусками разговор в окно, если кто слушал на улице непосвященный.

— А вот если бы в детстве книги читал, знал бы, а не говорил глупости. Лекарство такое было в начале века от камней в почках. Читай «Кондуит и Швамбрания». Как я эту книгу любил!

— Не понял, Евгений Львович, при чем тут.