Юлий Крелин - Хирург

Мишкин вышел в коридор. К нему подошла жена:

— Ну, что делать будем, доктор? Он так страдает.

— Конечно. Но он не хочет оперироваться. А надо срочно. У него язва лопнула. Он не хочет! Вы должны его уговорить.

— Как же я могу уговорить? Он же взрослый человек.

— Как хотите. Он умрет у вас. Или у нас, если хотите. Идите к нему и решайте. Все. Не тяните только сейчас.

— Его лечил профессор Семин…

— Знаю. Но профессор не сегодня его лечил. Такого же с ним никогда еще не было.

— Он очень верит профессору.

— Не тяните время, идите к нему договаривайтесь. Мишкин пошел к себе в кабинет. Следом пришли Игорь Иванович и Лев Павлович.

— Ну и пусть. Я для него, конечно, не авторитет. Он у профессоров лечится. А я какой-то врачишка без регалий. А ведь как быдло считает, как люмпен: хирургу — ему бы только резать. А у него перитонит уже. Хоть бы действительно нашелся какой-нибудь профессор. Он бы согласился. Нельзя же тянуть дальше. Да пусть жена любому профессору позвонит. Лева, пойди подскажи ей какого-нибудь профессора. А то еще думать будут бог знает сколько времени. Пойди подскажи.

— Какого?

— Любого. Был бы в чинах. Из любого института. Время жалко.

Мишкин сел на подоконник. Солнце стало жарить в спину.

— Спички есть? — Игорь дал огня. — Черт его знает. Я представляю, Игорь, своего деда или прадеда, который подходил к больному, садился рядом с кроватью в кресло, которое ему подвигали, а не на кровать, как я, верста, превращающаяся в зигзаг, брал больного за руку, вынимал из кармана часы, щелкал крышкой; и это вот лицедейство, этот ритуал, шаманский трюк сразу ставил больного и врача на разные уровни. Врач сразу же становился начальником, даже если больной император. А я! Ворвался в палату, сел на кровать, без особых разговоров сразу стал щупать и что-то скороспело изрекать — никаких ритуалов. Я ему ровня, коллега — в лучшем случае. Мы уравнены. Я могу его поразить только ростом, от которого я сам уже давно устал. Конечно, я могу купить карманные часы, даже, наверное, сделаю это, но как у деда… я никогда не смогу.

В конце этого вопля вошел Лев Павлович и с ходу, так сказать, не перестраивая боевых порядков, включился в беседу:

— Да, вот раньше земские врачи, говорят! Они были покрепче нас. Говорят, одними своими знаниями, руками, глазами…

— Ушами, — поддакнул Мишкин.

— Да, ушами. Все могли — и диагноз поставить, и лечить.

— И ногами?

— Что?

— Что банальности балаболишь? Люди они были хорошие, понял, люди. А любой самый средний врач сегодня намного сильнее самого хорошего врача прошлого. В общем, сильнее, лечить будет успешнее. Медицина ушла больно далеко. Ну, что жена?

Звонит?

— Звонит. Ничего я не подсказывал ей — у нее целый список профессоров. Кто-то ей по телефону сообщил. А мужик-то допоется. Доходит, по-моему.

Игорь Иванович. Да! Евгений Львович! Совсем забыл. Звонила Марина Васильевна утром, просила напомнить, что завтра нашей больнице сдавать нормы ГТО. Надо максимальное количество людей завтра к девяти часам утра.

Мишкин раскрыл рот. Снова закрыл.

— ГТО сдавать?! Я лично оперировать буду и никого не буду гнать.

— А не будете гнать, никто и не пойдет.

— А это пусть работают общественные организации — им списки в райздрав сдавать после, не мне.

Агейкин. Никто не хочет.

Мишкин. Вестимо.

Илющенко. Надо же! Из райздрава вчера звонили, чтоб все вышли до пятидесяти лет. Агейкин. Побегаем.

Мишкин посмотрел на Илющенко и протянул в его сторону руку, скрученную в виде фиги:

— Вот я побегу. У меня операция с утра. Агейкин. А что вы кричите? Услышат.

Мишкин. И что? Когда наконец этот больной согласится? И он будет умирать, и мы вместе с ним. Пошли.

Все втроем пошли. Больной, естественно, в палате. Жены нет.

— А жена звонит?

— Да, наверное. Никого нет. Воскресенье, знаете ли. Очень мне жаль, что нет профессора Семина.

«Господи, при таких болях и такое многословие и цветистость», — опять подумал Мишкин и вслух:

— Надо оперироваться. — И опять подумал: «Возвратная форма этого глагола смешна».

— Нет, нет. Завтра профессор приедет. Завтра и решим. Мишкин шепнул Агейкину:

— Еще больше стал разговаривать. Это эйфория, уже перитонит. — Потом громко: — Ждать нельзя. Мы теряем время. — Снова пощупал пульс, живот, посмотрел язык, покачал головой: — Нельзя ждать, нельзя.

— А мне и легче уже. Напрасно вы. Ничего, ничего. Завтра. Вот приедет барин, барин нас рассудит.