Григорий Канович: Козленок за два гроша

— Кого? — спросил старик.

— Бабочку, — ответил Шахна. — Никуда она от меня не скроется.

И замахал над кроватью умирающего отца сачком.

Эфраим смотрел на него удивленно, ему было приятно, что Шахна овевает его; со двора вроде бы доносился скрежет долота; глаза умирающего были широко открыты, так широко, что никакой сачок с ними не мог сравниться, и в них, в эти глаза, как в этот дом, одна за другой входили три хозяйки — Гинде, Двойре, любимица Лея, — вбегал с рогаткой рыжеволосый Гиршеле, входил с бурым медведем поскребыш Эзра; вот пришел Авнер Розенталь, нищий бакалейщик, он сдержал свое слово, не остался на чужом кладбище, а добрел до своего, родного, вот явилась черноволосая Церта с внуком Давидом; вот мимо окон прошел сын корчмаря Ешуа Манделя — безумный Семен, уже не безумный, а просветленный, встретивший своего мессию и приведший его сюда, в Мишкине, куда бог если заглядывал, то только на минуту. А что он может сделать за минуту?

Иаков сделает больше. Пусть с ошибками, пусть неровно, пусть криво. Иаков высечет надпись на камне.

Скрежет долота не утихал.

Иногда в него вплеталось меканье.

И она, рогатая, входила в глаза Эфраима.

Эфраим Дудак видел всех — тех, кого породил, и тех, кого похоронил, — так же отчетливо, как горящие свечи на военном поле в Вильно — городе праведников, висельников и женихов. Он видел всех, кроме себя.

— Иаков!.. Иаков!.. Иаков!..

1985–1987