Григорий Канович: Козленок за два гроша

— Принимай, старик, камень. Лучшего себе на надгробие нигде не найдешь.

Высунул красный язык и облизался.

— Юдл! — спокойно сказал Эфраим. — За камень спасибо. Но чтобы твоей ноги здесь больше не было.

Эфраим знал, что не камень у Юдла Крапивникова на уме. Но и у него на уме был не камень. Нет, не камень.

Почти полгода Эфраим не разговаривал с женщиной: если ему надо было к ней обратиться, он обращался к ребенку, придумав ему имя: Иаков Дудак.

— Иаков! — кричал он, бывало. — Пора козу доить!..

Или:

— Иаков! Как же ты до сих пор пол не вымыл?

Или:

— Иаков! Керосин кончился!

И женщина доила козу, мыла полы, бегала в лавку за керосином. В местечке судачили о них, говорили, будто старик Эфраим на старости лет завел себе вдовушку и, чтобы не утруждать себя, заодно и сына.

Но ему были нипочем ни оговоры, ни пересуды. Он возился с Иаковом, пока тот не ложился спать, учил его еврейскому языку и радовался, как малое дитя, когда Иаков громко по-еврейски произносил:

— Зейде! Дедушка.

То ли оттого, что женщина не мешала Эфраиму обучать мальчика еврейскому языку, то ли оттого, что заметила, как старик с каждым днем сдает, хиреет, отношения их потеплели.

Иногда Эфраим забывался и называл женщину Двойре… или Гинде. Или… Нет, нет, Леей он ее не называл.

Она охотно откликалась, и тогда струйка козьего молока журчала звонче, бежала быстрей в подойник; тогда Иаков улыбался шире, обнажая свои белые, целомудренные, как молитва, зубы.

В один из долгих июньских вечеров Эфраим не выдержал и спросил:

— А сын мой… Эзра?..

— Ушел за бурым медведем.

Ушел, повторял Эфраим, ушел. Женщина чувствовала, что он это говорит скорей о себе, чем об Эзре.

Все чаще старик подводил Иакова к подаренному Юдлом Крапивниковым камню, гладил его, как свою козу, по шершавой поверхности и что-то бормотал себе под нос. Маленький Иаков не понимал его слов, но тот продолжал бормотать — не то проклятие, не то признание в любви, не то завещание. Может, в его нечленораздельной речи заключалось и то, и другое, и третье.

Иногда к Эфраиму наведывался Шмуле-Сендер, рассказывал какие-то небылицы про своего белого счастливого Берла, про то, что тот якобы продал свой магазин, торгующий лучшими часами в мире, и приобрел какие-то ценные бумаги, стал ак… ак… (слово акционер Шмуле-Сендер так и не научился выговаривать до самой своей смерти), играет на бирже; водовоз просил Эфраима, чтобы тот узнал у Шахны, что такое биржа, беспокоился за судьбу Берла, уверял, что лучше бы он занимался часами, потому что игра на деньги к хорошему не приведет.

Эфраим нетерпеливо отвечал, обещал спросить у Шахны, если, он, конечно, приедет, и не мог дождаться, когда Шмуле-Сендер оставит его наедине с внуком. Теперь у него, у Эфраима, только для Иакова и осталось время.

Поближе к осени Эфраим слег.

Данута ухаживала за ним, поила козьим молоком, садилась у его кровати и молча смотрела в его заросшие мохнатыми бровями глаза, уговаривала позвать доктора, но старик качал своей тяжелой головой и требовал к себе внука.

Когда Иаков подходил к кровати, Эфраим снова принимался бормотать то, что он уже повторял десятки раз.

— Возьмешь долото и начнешь… Сперва имя… потом фамилию… ЭФРАИМ ДУДАК. Если хватит места, то и имя моего отца, твоего прадедушки… Иаков… Вначале очень будут ручки болеть… очень… Но потом пройдет… Ничего на свете без боли не высечешь.

Он был уже совсем плох, когда в местечко приехал Шахна. У него не было никакой поклажи.

Он был одет по-летнему — без плаща, в одной белой, трепыхавшейся на ветру сорочке.

Единственное, что удивило Дануту, — это сетка в его руке… Ну не сетка, а большой сачок на древке, который она заметила еще издали. Он размахивал им из стороны в сторону и бодро шагал к отчему дому.

Он не был знаком с Данутой и, как ей показалось, не выразил никакого желания с ней знакомиться.

Все так же размахивая сачком, он прошел внутрь.

— Шахна, — слабым голосом прошептал отец и попытался приподняться.

— Лежи, лежи, — удержал его сын.

Старик Эфраим лежал неподвижно и смотрел на своего старшего с благодарностью, забыв все обиды, ничем его не попрекая, не осмеливаясь спросить, надолго ли он приехал и зачем ему этот сачок; отдал бы его лучше Иакову. В свою очередь и Шахна ни о чем его не спрашивал — даже о том, что это за женщина в доме и чей это мальчик, который долбит долотом по огромному камню, торчащему во дворе.

— Лежи, лежи, — ласково приговаривал Шахна. — Я один ее поймаю.