Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

Ни единой спицы не выпало бы из земных колес, если б она разрешила ему писать ей на какое-нибудь вымышленное имя или просто инициалы. Вот забавно было бы читать его письма и отвечать на них! Не говоря уж об ином, жаль, что сама себя развлечения лишила.

Только Роза, перенесшая эту болезнь и знавшая все ее симптомы, понимала, что беспокоит Мари. От ее внимания не ускользнуло, когда несколько дней спустя Мари стала вдруг подолгу шептаться с Клари, а так как Клари накануне ездила в город, легко было догадаться, что она попутно разведала кое-что у официантов «Грифа». Что она могла разузнать? Розу одолевало любопытство, но Мари замкнулась в себе. Опять новая тайна. Каждый орешек приходилось раскалывать по отдельности.

Мы, которым известно все, что нам угодно знать, можем открыть эту тайну: верная Клари действительно наводила справки в «Грифе», но выведала лишь, что охотник, уезжая, дал официантам на чай по форинту и что тогда же останавливался там какой-то офицер, очевидно, знакомый охотника, они как-то беседовали на лестнице, но офицер этот тоже уехал на третий день бог весть куда.

Все это, разумеется, снова дало обильную пищу фантазии Мари. Как? Он дал слугам на чай по форинту? Стало быть, он из благородных. И с офицером разговаривал! Может, это друг его? Но если он из благородных, то как очутился на празднике ремесленников? Туман, крутом туман и туман. Целый капитул тут не разберется, — разве только маленький комочек мышц, у которого силы больше и суждения вернее в таких делах, чем у всего капитула.

Только старики ничего не подозревали; однако и им бросилось в глаза, что Мари хандрит и в лице ее появились' какие-то болезненные черточки. Она вздрагивала, когда к ней обращались, словно от сна пробуждалась. В глазах ее отражалась унылая меланхолия, она не смеялась, не резвилась, не прыгала по двору, как раньше, когда ее шалости будоражили весь дом, а удалялась куда-то и часами грезила ни о чем, убаюкивая душу шорохом древесной листвы. Ведь и листья на деревьях, вероятно, жалуются в осенних вздохах ветра. Только о чем — не узнать. Старики тоже сетовали, беседуя между собой:

— Маришка-то как изменилась! Видно, гложет ее что-то. Не пьет она, не ест, все только думает, думает. Особенно донимала дочь вопросами госпожа Тоот:

— О чем ты все думаешь? Нехорошо! Священнику думать положено, он голову над проповедями ломает, а тебе какая нужда размышлять, коли мы рядом, родители твои? Уж не больна ли ты? Не хочешь ли чего-нибудь?

— Нет, нет! Право, я хорошо себя чувствую. Наконец в дело вмешался господин Тоот, высшая власть в семействе:

— Машина плохо натоплена, вот и все… в машине весь секрет. Воздух Шомьо не годен для нее, поэтому и аппетита нет. А нет аппетита — нет хорошего настроения. Машину как следует топить надо, вот и все, правда, Дюрка?

— Может быть, — засмеялся Велкович. — Вы, чертовы американцы, почти всегда докапываетесь до сути дела, но коли это правда, стало быть, машину нужно туда свезти, где ее хорошо протопят. Значит, повезешь ты Мари в Рекеттеш, а нам от ворот поворот дашь.

— Хо-хо! Протестую! Уж ежели до этого дойдет, я за счастье почту оставить вам тут и повариху, и погребок, и кладовку с продуктами.

Но до этого не дошло. Тооты и на сей раз провели бабье лето в обществе своих родственников и лишь с наступлением осенних дождей уехали домой. Однако Мари и дома оставалась грустной, на что госпожа Тоот с великими причитаниями жаловалась всем и каждому — и доктору, и супруге управляющего имением, и жене нотариуса, и попадье, и докторше — словом, всем, с кем только вступала в разговор, — что Мари очень изменилась: озорное, своевольное дитя стало вдруг кротким, добрым, словно овечка (боюсь, плохой это признак), и грустна она, будто святая, и бледна, как лилия.

Доктор сказал, что против грусти не знает снадобья, а от доброты жалко рецепт выписывать; супруга управляющего, будучи дамой суеверной, видела разгадку в том, что барышня, наверное, испугалась какого-то видения, ее нужно в Сент-Ма-лард отвезти, чтобы испила она там водицы из чудотворного источника ровно девять наперстков, которые перед тем на пальце у непорочной девицы побывали бы. («Ох, душа моя, — пристыдил жену господин Тоот, услышав сие предложение, — да где ж мне, накажи господь, раздобыть такие наперстки, да еще девять штук!») Жена нотариуса посоветовала наговор; ближе всех к истине была докторша, которая подозревала, что болезнь Мари от дурного глазу, и предложила покурить сухой лавандой, — но тут супруга его преподобия Даниэля Керекеша сказала напрямик: