Стефан Жеромский - Последний

Он прошелся снова по комнате, стал надо мной, наклонил набок голову, скрестил на груди руки и спросил:

— Соблаговолите, сударь, поставить меня в известность, кто… собственно, кого я имею честь у себя принимать?

— Я… я новеллист.

— Не слыхал. Что это за профессия? Инженер какой‑нибудь новомодный?

— Нет, литератор.

— Ли — те — ра — тор? — проскандировал он и уселся от удивления на кровать. — Тут, в Рымках, литераторов еще не видывали. Во имя отца… милостивый государь, вы, поди, в газетах разбираетесь… вы должны знать, на какой номер выпал главный выигрыш последней варшавской лотереи?

— Не знаю; я…

— Видите ли, дорогой мой, ведь я уже десять лет участвую во всех лотереях.

— И выигрывали?

— Ни разу, ни гроша! Никогда! Зато уж, если выиграю, то сразу двести тысяч! Хе — хе…

— Вы давно уже живете в Рымках?

— Десять лет. Но посудите сами, что за фатальность! Вот, глядите, сколько тут невыигравших биле — тсв… — Говоря это, он выдвинул ящик столика и с внезапным оживлением стал показывать мне пачки лотерейных билетов разной формы и цветов, перевязанные шпагатом.

— Вот наша, варшавская, вот брауншвейгская, вот саксонская, венгерская — и ничего, голову на отсечение, ничего!

— Очевидно, вы стремитесь раздобыть солидный капитал, чтобы…

— Чтобы купить фрачишко, узкие невыразимые и скакать по салонам? — застрекотал он со злостью. — У вас у всех теперь одно на уме: солидный капитал… Пить, есть, веселиться — ваш девиз!.. Люди исчезли, испарились, как камфора, все оподлилось. Стоило для такого сброда… чтоб вас… Я ведь вижу, смотрю, наблюдаю, щупаю: а ну как встречу стоющего человека? Никого! Все одинаковы! Этакая молодежь — и шляхта, и не шляхта… Джентльмены в модных фраках…

— Однако в чем, собственно, дело?

— Вы даже не догадываетесь, в чем дело, милый мой? Ни в чем… Ни в чем, пся крев!

Он метнул на меня испепеляющий взгляд, быстро разделся, бросился на свою кровать и повернулся ко мне той частью тела, название которой ни в коем случае не может быть упомянуто в рассказе, предназначенном для печати. Я решил обидеться на этого наглеца; он сопел… я засопел тоже. На столе немилосердно коптила едва тлевшая лампочка, движение в винокурне прекратилось, все стихло.

Аптекарь вскоре захрапел; я заснуть не мог.

Около полуночи я услыхал в коридорчике чьи‑то шаги и покашливанье. Кто‑то шарил по двери в поисках ручки, наконец, нашел ее и, раскрыв дверь, остановился на пороге.

Это был крестьянский парень лет восемнадцати, в овчинном тулупе. С минуту он осматривался, сняв шапку и отбросив пятерней волосы со лба; потом ударил шапкой оземь, неведомо кому отдавая поклон, и сказал:

— Слава Иисусу… Дохтур дома.

«Репа» тотчас же проснулся.

— Ну? — спросил он, усевшись на своем ложе.

— Я из Мыслова, вельможный…

— А что там?

— От Яцека Зелинского.

— Не лучше ему?

— Нет.

— Колики схватили?

— Схватили.

— Не говорит?

— Хрыпит, и все тут.

— Разве в городе нет доктора? Вечно вам до меня нужда! Лошади у тебя есть?

— Нету у нас коней‑то, вельможный пан…

— Поди, болван, вниз, на конюшню, да скажи Валеку, пускай запряжет чалую в санки. По льду проскочим?

— Знамо дело!

Парнишка исчез в мгновенье ока. «Репа» поспешно оделся, нахлобучил шапку и, приготовив какие‑то порошки, вышел.

Вернулся он только под утро, когда в винокурне снова начались движение и суматоха.

Он вошел в комнату запорошенный снегом, промокший…

— Мужик здоровенный, что бык… Вообразите, сударь… казалось бы, не глупый… При мне скончался, — говорил он с тоскою. — Приезжаю… Воспаление легких в последней стадии. Баб штук восемь вокруг… совещаются. В избе живут две семьи, детей с десяток, духота, грязь… Коморник [4] Коморник — безземельный крестьянин, не имеющий собственного жилища и снимающий помещение в крестьянской избе. он, сударь, понимаете… нищета. Упал в воду, рыбу ловил в сочельник, промок до нитки, да так и работал до вечера. Осматриваю его, а сам засовываю руку под подушку: так и есть, бутылка сивухи, самое верное лекарство! Ну, и как тут быть? Что станешь делать? Темнота, боже мой, темнота!..

Он начал ходить по комнате, похрустывая пальцами. Внезапно он остановился.

— Вас, сударь, наверное удивляет такой доктор, — живет, дескать, в винокурне и водку продает «из подвала»?

— Меня нисколько не удивляет доктор, который что‑либо продает.

— Я не шарлатан. Я был, милостивый государь, на третьем курсе нашей еще Медицинской академии почти кончал… Как вдруг… тут… одно к одному… Вот и пришлось мне прогуляться [5] Медико — хирургическая академия была первым после подавления восстания 1830 года польским высшим учебным заведением, открытым в Варшаве (1857) в период некоторого смягчения военно — полицейского режима. Жеромский намекает на участие Репковского в польском национально — освободительном восстании 1863–1864 гг. После подавления восстания царскими войсками около восемнадцати тысяч повстанцев было сослано в Сибирь на каторгу или поселение; в том числе в Иркутске находилось около двух тысяч заключенных и поселенцев. . Пятнадцать лет… немало времени… Потом я учился у одного врача в Иркутске, особо налегал на химию и… вот… практиковался на разной бедноте… Долгая наука… печальная наука… Ох…