Мигель де Унамуно - «Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории

И все-таки Эметерио-скопидом стойко держался.

– По-моему, – говорила донья Томаса дочери, – у твоего дурачка есть кто-то на стороне…

– Да кто у него может быть, маменька, кто у него может быть? Женщина у него? Я бы ее учуяла…

– Ну а если эта его полюбовница не душится?…

– Я бы ее учуяла и без духов…

– А вдруг у него невеста?

– Невеста, у него? Это уж совсем невероятно.

– А в чем же тогда дело?

– Его не тянет жениться, маменька, не тянет. У него другое на уме…

– Ну, раз так, доченька, то мы напрасно стараемся; нечего даром время терять, займись Мартинесом, хотя он вряд ли тебе пара. А скажи, какие такие книжицы он принес тебе почитать?…

– Ничего стоящего, маменька, разные пустые книжонки, что сочиняют его друзья-приятели.

– Смотри, как бы он сам не вздумал писаниной заняться да и не вывел бы нас с тобой в каком-нибудь романе…

– А чем вам плохо будет, маменька?

– Чем плохо? Мне? Еще недоставало, чтобы меня в книгу вставили.

В конце концов Эметерио, хорошенько обсудив и обдумав все с Селедонио, решил бежать от искушения. Он воспользовался летним отпуском и уехал на приморский курорт, дабы поднакопить там здоровья, а потом, вернувшись в Мадрид и заняв свое место в банке, перетащить свой сундук в другие меблированные комнаты с пансионом. Ибо, отправляясь на летний отдых, он оставил свой сундук, свой старый сундук, у доньи Томасы, как бы в виде залога, и уехал с одним чемоданчиком. Возвратившись, он не осмелился зайти попрощаться с Роситой и на выручку сундука послал человека с письмом.

Но чего ему это стоило! Воспоминания о Росите стали кошмаром его ночей. Только теперь он понял, как глубоко запала она ему в душу, теперь, когда в ночной темноте его преследовали ее пламенные взоры. «Пламенные, – размышлял он, – от «пламя»! Они мечут пламя, обжигают, как пламя, а еще это «лам» напоминает о перуанской нежности, как у ламы… Правильно ли я поступил, что сбежал? Чем плоха была Росита? Почему я ее испугался? Одинокий вол… но мне кажется, что нет ничего хуже для здоровья, чем самому себя облизывать».

– Я плохо сплю, а когда засыпаю, вижу дурные сны, – жаловался он Селедонио, – мне чего-то недостает, я задыхаюсь…

– Тебе недостает искушения, Эметерио, тебе не с чем бороться.

– Я только и делаю, что мечтаю о Росите, она стала моим кошмаром.

– В самом деле кошмаром? Неужели кошмаром?

– И особенно часто мне вспоминаются ее взоры, взмахи ее ресниц…

– Я вижу, ты на пути к тому, чтобы написать трактат о чувстве прекрасного.

– Послушай, я тебе об этом еще не рассказывал. Ты помнишь, что у меня в комнате всегда висел на стене календарь, из этих американских, отрывных, я по нему узнавал, какое нынче число и день недели…

– А разве ты не разгадывал шарады и ребусы, что на обороте листков?

– Да, да, и это тоже. Ну так вот, в тот день, когда я расстался с домом доньи Томасы, разумеется уложив календарь на дно моего старого сундука, в тот день я не оторвал листочка…

– Значит, в тот знаменательный день ты отказался от шарады?

– Да, я не оторвал листочка и с того дня не отрываю, и на моем календаре все еще то старое число.

– Это мне напоминает, Эметерио, историю с одним молодоженом, у которого умерла жена: он стукнул кулаком по своим часам, да так стукнул, что они остановились на той трагической минуте – тринадцатой минуте восьмого часа, и он все продолжает их носить и не отдает в починку.

– А это неплохо, Селедонио, это неплохо.

– По-моему, лучше бы он в этот момент сорвал с часов обе стрелки, минутную и часовую, но продолжал бы их заводить; тогда на вопрос: «Который час, кабальеро?» – он мог бы ответить: «Мои часы идут, только времени не показывают», а не бормотать: «Время-то они показывают, только не ходят». Таскать с собой часы, которые не ходят? Да ни за какие коврижки! Пусть идут, хоть ничего и не показывают.

Эметерио продолжал бывать в компании, собиравшейся в кафе, смеяться остротам приятелей, посещать по субботам театр, относить свои сбережения в конце каждого месяца в тот банк, где он служил, увеличивая этим проценты, которые начислялись на ранее положенные сбережения, а также с помощью всевозможных предосторожностей сберегать свое здоровье, здоровье одинокого холостяка, который сам себя облизывает. Но как пуста была его жизнь!

Нет, нет, компания – это еще не жизнь! К тому же один журналист из этой компании, самый заядлый весельчак и присяжный остроумец, явился к Эметерио в банк, рассчитывая разжиться у него деньжатами. Получив отказ, журналист оскорбился: «Вы меня обжулили, сударь!» – «Я?» – «Да, вы, потому что в нашей компании у каждого есть свое амплуа и вытекающие из него обязанности. Я, например, всех смешу, всех развлекаю, а вы у нас рта не раскрываете, вы годитесь только на одно амплуа – состоятельного человека, и вот я обращаюсь к вам за ссудой, а вы мне отказываете – значит, вы меня обжулили, вы меня обокрали!» – «Но, уважаемый сеньор, я посещал сборища в кафе не в качестве богача, а как потребитель». – «Потребитель чего?» – «Как чего? Острот. Я смеялся над вашими, вот и все». – «Потребитель… потребитель… самого себя вы потребляете! Вот что вы делаете!» И он был прав.