Иосиф Опатошу - В польских лесах

Мордхе не понимал, почему изголодавшиеся евреи не растерзали пророка. Он оглянулся, увидел, как Исроэл сдвинул доску в заборе и полез в сад. С замирающим сердцем он осторожно последовал за ним. Но когда подошел к забору и никого не увидел, то испытал такое чувство, будто что-то потерял.

Возле дома вдруг появилась какая-то фигура; человек приблизился к окнам Даниэля и заглянул в щель между ставнями.

Мордхе стало жутко: в голове у него зародилась дикая мысль, что босой Исроэл идет поджечь дом. Он вспомнил о Ривкеле, о реб Менделе, инстинктивно сжал в руках ком снега, бросил его в окно и спрятался. Неизвестный повернулся, посмотрел в ту сторону, откуда полетел ком, и исчез.

Мордхе бросился к окну. Снег, который днем таял и каплями падал с деревьев, к вечеру начал подмерзать, обледеневшие деревья казались стеклянными.

Сквозь закрытые ставни пробивался луч света. Обрывки радуги искрились и мерцали перед глазами то зеленым и синим, то фиолетовым цветом.

Мордхе остановился у закрытых ставней, услышал голос Даниэля Эйбешюца и зашел в темную переднюю. Потом толкнул дверь в комнату, она была заперта. Он налег сильнее, крючок поддался. Никто не заметил, как он вошел.

Душка, полураздетая, с повязкой из гранатов на лбу, сидела посреди комнаты, вокруг нее, держась за руки, двигались хасиды и какие-то женщины, головы их были запрокинуты, глаза закрыты, и, если б не медленные движения ног, можно было подумать, что они замерли в религиозном экстазе.

В углу маленький человечек бился головой о стенку; вымазав себе лицо кровью, текшей у него из носа, плачущим голосом он взывал:

— Отец, отец, ой, отец!

Две женщины, держась за руки, кружились все быстрее и быстрее; их платья раздувались, словно открытые зонтики. Потом, измученные, они бросились друг другу в объятия и опустились на пол.

На мягкой кушетке сидела Темреле, невестка реб Менделе из Варшавы. Она забралась в угол, подобрала под себя ноги; ее широкое шелковое платье спадало вниз мягкими складками, доходя едва не до полу. Она сняла с шеи нитку жемчуга и играла ею, словно хотела кого-то околдовать.

Душка со стороны смотрела на Темреле, и каждый раз, когда около кушетки появлялся Даниэль, она беспомощно кривила рот, словно ребенок, собирающийся заплакать. Она окликала его, что-то шептала ему и, торжествуя, смотрела, как Темреле играет жемчугом, делая вид, что происходящее ее не интересует.

Даниэль, высокий молодой мужчина, стоял, прислонившись к пюпитру. Красивое его лицо, такое бледное, точно из него выкачали всю кровь, до последней капли, казалось очень усталым. Он не знал, чего от него хотят, не очень понимал, зачем собираются здесь после полуночи, удивлялся, чего ради Нахман излагает перед собравшимися его, Даниэля, толкование Торы, приписывая ему то, чего он никогда не говорил. Страдал от того, что не может ни на минуту освободиться от мыслей о Темреле. Он отказался бы от всего — лишь бы остаться с ней наедине.

Нахман с красным, воспаленным лицом и огненной бородой толковал священный текст, ссылаясь при этом на Даниэля. Он говорил быстро, отрывисто, с большой уверенностью, но часто умолкал, и тогда его взгляд устремлялся куда-то вдаль, он смотрел поверх голов слушателей, и казалось, будто он прозревает то, что от присутствующих скрыто. Глаза его горели, борода пламенела, и, хотя он далеко не во всем был прав, чувствовалось, что он много выше и образованнее окружавших его ученых. И почти все, кому приходилось слушать его, оставались после этого под его влиянием.

Все перестали плясать и собрались вокруг Даниэля, ловя слова Нахмана. Один пожилой еврей поминутно плюхался ему под ноги, показывая этим, что в присутствии Даниэля каждый обязан стать прахом и пасть ниц, чтобы Даниэлю было на что ступать. И чем быстрее Нахман говорил, тем тише становилось в комнате. Огонь, разгоревшийся в печи, румянил щеки, согревал тела. Люди не могли устоять на месте и переступали с ноги на ногу.

Какая-то женщина до того пристально всматривалась в бледного Даниэля, что даже сощурила глаза и приоткрыла рот; ее худое раскрасневшееся лицо дышало наслаждением. Она вдруг протянула перед собой руки, как бы желая кого-то удержать, согнулась, застонала, будто ей вдруг стало дурно, и спрятала лицо в ладонях, почувствовав себя, наверное, великой грешницей.

Никто не заметил, что Душка осталась сидеть посреди комнаты одна, всеми покинутая. Она больше не смотрела на Темреле, которую заслонила толпа. С закрытыми глазами она прислушивалась к тому, о чем говорил Нахман, ощущая, как пламенный голос праведника обволакивает ее и горячит лицо и губы: