Магда Сабо - Фреска

«Ишь, носится как угорелый, – неприязненно подумал священник. – Эдит несвойственны были резкие жесты, ее помешательство выражалось в другом; движения у нее были скорее замедленные, речь застопоренная, отрывистая я немногословная. И шляпу нахлобучил криво, точно пьяный. Черт его несет в Совет, должно быть; наверняка у них в обычае собираться там и по ночам; ночью, в потемках, легче сговариваться и строить козни. Глаза – это светоч души. Потребен ли светоч, возженный Всевышним на лице сего отступника? Интересно, добралась ли до вокзала эта убогая? Однако же Аннушка не пришла, не дерзнула переступить порог отчего дома. Схоронила мать, а после вновь исчезла в поспешестве, как девять лет назад. И то правда, разве снести блудной дщери слова упрека, разве выдержать ей отцовский взгляд? Дурная, дурная кровь». – Священник вновь вспомнил тещу. – Что сказал бы Шобар, будь он в живых и узнай сейчас, что он лишил старуху вспомоществования? Конечно, одобрил бы, разве мыслим иной исход! Ведь ему, священнику, приходится жить на мизерную пенсию, лишь бы не сдаться всецело на милость Ласло Куна, чтобы хоть его почтовые расходы не оплачивал богохульник сей и коварный слуга отечества. А какой совет подал бы ему Бонифаций? Помнится, Бонифаций на скудную свою стипендию содержал какую-то родственницу, дряхлую развалину, к тому же старую деву с пренеприятным характером, но все же та старуха была совсем иной: кроткая, благонравная, она всегда ходила в скромном черном платье и попечительствовала над воскресной школой для прислуги. Вне сомнения, Бонифаций одобрил бы его. Ну, а Эдит? Пожалуй, и она тоже, ведь она никогда не любила мать.

Дечи доковыляла до низенькой скамейки, какие, по заведенному в Тарбе обычаю, ставили перед домом. Скамью когда-то сколотил Анжу в тени двух чахлых акаций. Рядом крутилась какая-то собака, но и та сбежала, когда старуха села передохнуть. Мысленно Дечи перебрала все, что было у нее при себе и на себе, прикинула, что и кому она могла бы продать, чтобы собрать деньги, необходимые на обратную дорогу. Если пойти на вокзал и прямо там предложить что из вещей на продажу, то еще, чего доброго, нарвешься на какую-нибудь неприятность. Она порылась в сумочке, но там не было почти ничего ценного: гребенка с серебряной ручкой, но у гребенки многие зубья были поломаны, и старуха поспешно сунула ее обратно; под руку ей попался флакончик в серебряной оправе, последний подарок Оскара. Дечи больше не плакала; то, что с ней случилось, было слишком ужасно, чтобы попусту тратить время и силы на слезы. Какое-то время она прислушивалась, ждала, не выбежит ли кто вслед за нею; хотя бы дали ей денег на обратную дорогу, не ночевать же ей на скамейке. Старуха почувствовала холод и натянула пальто. Снова так и этак повертела в руках флакончик. Вздумай она кого окликнуть на улице, это могут дурно истолковать, Тарба ведь не Пешт. Где-то пробили часы, пробили один раз, – отсчитывая четверть часа. Дечи мучил голод, и такой острый, что сейчас, пожалуй, она не отказалась бы даже от молока. Что, бишь, заявил ей зять? Старики-де, могут прожить на одном молоке. На какой-то миг она позабыла даже, что у нее нет ни гроша на дорогу, – так глубоко и внезапно было ее удивление, что она по сей день жива. Вот уже пятьдесят три года, как умер Оскар, и с тех пор все в мире стало таким неправдоподобным…

На улице все еще было оживленно, по мостовой проносились велосипеды, изредка мелькали машины, тянулись подводы; откуда-то со двора послышалось мычание, и Дечи вздрогнула, потому что всегда боялась коров. Время от времени мимо громыхал трамвай. На скамье у соседнего дома сидели какая-то девушка и солдат; оба с любопытства вом поглядывали в ее сторону, явно теряясь в догадках, откуда взялась здесь эта старуха. Обедать она тоже, почитай что, не обедала: кусок нейдет в горло, стоит увидеть, как жареный лук плавает в растопленном жиру. И ко всему прочему выставили перед нею тот сервиз с розами, любимый сервиз Оскара… Оскар поспешно пересекает улицу, насвистывая какую-то итальянскую песенку, подхваченную им во время странствий по заграницам, а в кармане у него позвякивают деньги. Куда же он запрятал духи, которые ей привез? «Экономь! – повторял Оскар. – Не транжирь без толку, на тебя не напастись и самому господу богу…» Тут старая Дечи не выдержала и расплакалась снова; одну руку она прижала к глазам, другою же стискивала ручку ридикюля. Шитая бисером сумочка раскрылась и опрокинулась, на пыльную землю выпал флакончик в серебре и гребенка. Дечи не стала их подбирать, она плакала и плакала, и слезы катились по прижатой к лицу иссохшей, морщинистой руке. Сзади послышались шаги, но Дечи даже не оглянулась; если Девушка и солдат подойдут к ней и спросят, чего она плачет, она откроет им всю правду, без утайки, и тогда поп вовек стыда не оберется. Все здесь знают друг друга, назавтра слух разнесется по городу из конца в конец. Подошли двое. Мужская поступь, широкая, тяжелая, и девичьи шаги, легкие, быстрые. Кто-то присел на скамейку рядом с нею; даже не глядя, Дечи догадалась, что соседка подбирает выпавшие из сумочки мелочи. Дечи почуяла табачный дух, значит, мужчина остановился позади скамейки. В воротах дома звякнул колокольчик, на улицу выскочил Ласло Кун, но так и замер у калитки, увидев под акацией на скамейке Анжу и Аннушку. Заслыша колокольчик, Аннушка повернула голову.