Карл Гуцков - Уриель Акоста

Я матери торжественно поклялся.

Ах, если бы она жила! Тебя
Последний взгляд ее искал напрасно…
Слепая ночь смежила ей глаза…

Как? Умерла? Она мертва? Мертва?

Мое письмо тебе не передали,
К тебе ворваться силой мне пришлось…
Здесь на земле, где нам грозят проклятья,
Нет больше матери у нас.

Мертва!
Все ж есть и в скорби этой утешенье,
В слезах улыбка может расцвести —
Хвала судьбе за то, что умирая,
От всех грехов очищенным меня
Считала мать и о моих страданьях
Ей, безутешной, не пришлось узнать.

Оставь! В Гаагу переедем мы,
Там мы поищем снова наше счастье…

О чем ты говоришь? Я не могу
Переменить решение! Ты знаешь,
Что сердцем я владею не сполна:
Мне мать вернула только половину,
Другая…

У Юдифи?

Брат! Пусти!
Зовет меня безмолвный взгляд Юдифи!

Я приглашаю, Уриель Акоста,
К ковчегу нашему тебя. Иди!
Ждет покаянья твоего Израиль!

Нет, брат, Юдифь…

Ты имя произнес,
Которое судьбой моею стало.
Пусть не дрожит моя нога! Итак,
Вперед, Акоста! Прямо… не к Христу
И не к Сократу… Шествуй же спокойно…
Пусть зависти в тебе не породит
Смерть Иоганна Гуса. Прямо к смерти,
Что во сто раз ужасней, — от стыда!

Жестокие превратности судьбы!
Не знает он о том, что у Манассе
Как раз теперь должно произойти!
Для матери он пожелал отречься,
Но наша мать теперь уже мертва!
Он для невесты отрекался — что же?
Ее навек он может потерять!

Внемли Израиль! Все ликуйте земли!

«Я, Уриель Акоста, по рожденью
Из Португалии, еврей по вере,
Пред взором бога ныне признаю,
Что недостоин милостей его.
Христову веру исповедал я
Уже ребенком, чтил ее однако
Неискренне, одними лишь устами,
И сердцем был всегда враждебен ей.
Затем я снова с прежним лицемерьем,
С притворством гнусным в глубине души
К религии Иакова вернулся —
Я не еврей и не христианин
Как тех, так и других я ненавидел,
Но свой народ я ненавидел больше.
Все, что он чтит, я дерзко осмеял,
И с вожделеньем делал я все то,
Что исстари законы воспрещают.
Когда же был бессилен разум мой,
Чтоб скрыть всю скудость мыслей дерзновенных,
И нарядить их в пышные одежды,
На помощь призывал я посмеянье.
И написал, гордынею влекомый,
Я свой трактат, внушенный сатаной.
Проклятие отныне навсегда
Моей руке, что книгу написала
И мать мою до смерти довела…»

Пусть эта ложь тебя не ранит…

«Кровью
Омочено перо, которым я
Ложь закрепить пытался богомерзко,
Что вере я противопоставлял.
То, что я звал источником рассудка,
Ведя с собой всех жаждущих к нему,
Все это — лишь корыто для животных,
Презренных нами от отцовских дней.
Святое слово в откровеньи божьем
Я извращал и ложно толковал,
Мне на потребу, искажая смысл,
Злорадствуя в своей безбожной лжи,
Я извращал слова пророков наших…»

«Презренным… ныне… чувствуя себя…
В своем тщеславьи гордом и безмерном,
Я искупить раскаяньем готов
Проклятия заслуженную кару.
Чтоб доказать смирение души,
Что не кичусь пред братьями своими
Моей гордыней больше, на земле
Пред входом в нашу синагогу, лягу —
Я, кающийся грешник!.. Пусть же всякий… Через меня…»