Уильям Теккерей: Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим

Но вотъ мы пробыли уже полчаса въ этомъ маленькомъ испанскомъ городкѣ; то, что видѣли мы, походило на совъ или небольшое представленіе, разыгранное съ цѣлью позабавить насъ. Бумъ! прозвучала пушка къ концу маленькаго, веселаго дивертисмена. Женщины и балконы, нищіе и гулящіе Мурильо, Пучъ и крошечные солдатики съ хрусталями, все это исчезло, заперлось снова въ ящикъ. Опять съѣхали мы съ берега верхомъ на нищихъ и скоро обрѣли себя по прежнему въ мірѣ ростбифа. Сильный британскій пароходъ потянулся изъ залива, красныя волны котораго становились еще краснѣй. Солнце сѣло между тѣмъ, и съ неба глядѣлъ на насъ мѣсяцъ, который былъ вдвое больше и свѣтлѣе нашихъ перерожденныхъ мѣсяцевъ.

Экономъ вернулся со свѣжей провизіею; оловянная шляпа Бонди была бережно уложена въ футляръ, и самъ онъ, съ ощипаннымъ уже хвостомъ, расхаживалъ по палубѣ. При выходѣ изъ залива, мы были свидѣтелями маленькаго происшествія, которое свивалось въ одинъ клубокъ съ большими происшествіями этого дня. Мы увидѣли передъ собою суденышко, прыгающее по темнымъ волнамъ залива; яркій свѣтъ лучился съ его мачты. Гонясь за нами, оно отплыло мили на двѣ отъ города и такъ близко подошло къ намъ, перепрыгивая съ волны на волну, что, казалось, колесо парохода захватило уже его своими лопатками и вертитъ вмѣстѣ съ огнемъ, гребцомъ и тоненькой мачтою. Всѣ пассажиры столпились на палубѣ; насъ удивляла безумная смѣлость этого малютки-ялика.

— Ай сай! раздался голосъ гребца: — Ай сай! Слово! Ай сай! Пасаджеро! Пасаджеро! Пасаджеэро! Въ это время мы плыли отъ него шаговъ на двѣсти.

— Впередъ, сказалъ капитанъ.

— Вы можете остановиться, если вамъ угодно, произнесъ лейтенантъ Бонди. Видно было, что у него мягкое сердце, и что жаль ему бѣдняка, который кричалъ такъ жалобно: «пасаджеро!»

Но капитанъ остался непреклоненъ. Обязанность запрещала ему принять на корабль неизвѣстнаго человѣка. Очевидно, что это былъ контробандистъ, или кто-нибудь, желающій скрыться изъ города.

Лейтенантъ отвернулся, не сдѣлавши никакого дальнѣйшаго распоряженія. Вотъ мы были поражены отказомъ капитана и задумчиво смотрѣли на ладью, прыгавшую теперь уже далеко за нами. Напрасно блисталъ на ней маленькій огонекъ и раздирающимъ сердце, отчаяннымъ, но уже слабымъ голосомъ кричалъ изъ нея бѣднякъ: «Ай-сай! Пасаджеро-о!»

Задумчиво сошли мы внизъ къ чаю; но свѣжее молоко, замѣнившее отвратительный яичный желтокъ, снова развеселило насъ. Такъ-то окончились великія событія на пароходѣ «Леди Джэнъ Вудъ» 25 августа 1844 года.

Великое несчастіе для человѣка, пріѣхавшаго на одинъ день въ городъ, это — неизбѣжная обязанность, налагаемая на него какой-то внутренней потребностью, посѣтить главнѣйшихъ львовъ города. Вы должны идти на церемонію, какъ бы ни хотѣлось вамъ уклониться отъ нея, и какъ бы хорошо ни было вамъ извѣстно, что львы въ одной столицѣ ревутъ совершенно также, какъ и въ другой, что церкви больше или меньше, простѣе или великолѣпнѣе, дворцы, какъ и вездѣ, довольно обширны, и что едва ли есть въ Европѣ хоть одна столица, въ которой не возвышалось бы великолѣпной бронзовой статуи, въ римской тоги и въ парикѣ императора. Здѣсь видѣли мы этихъ старыхъ, государственныхъ львовъ, рыкаліе которыхъ давно уже нестрашно ни для кого на свѣтѣ. Преждѣ всего пошли мы въ церковь, воздвигнутую во имя Роха, надѣясь увидѣть въ ней знаменитую мозаическую картину, купленную не знаю какимъ ужъ королемъ и за какую цѣну. Узнать это было бы не трудно, но дѣло въ томъ, что мы не видали мозаики. Ризничій, подъ вѣдомствомъ котораго находится она, свалился, бѣдняга, въ постель, и знаменитое произведеніе искусства скрывалось отъ нашихъ взоровъ въ боковой капеллѣ, подъ широкой, истасканной, шерстяной занавѣскою, отдернуть которую имѣлъ право только этотъ ризничій, надѣвши на себя рясу и получивъ напередъ отъ зрителя долларъ. И такъ мы не видали мозаики; но на душѣ у меня становятся всегда легко, когда случится со мною подобное происшествіе. Я чувствую, что исполнилъ долгъ свой, Virtute mea me и т. д.,- мы сдѣлали свое дѣло, и смертному нельзя была совершить ничего болѣе.

Добрались мы до той церкви въ потѣ лица, по крутымъ, пыльнымъ улицамъ, — жаркимъ и пыльнымъ, не смотря на то, что было только девять часовъ утра. Отсюда проводникъ повелъ насъ какими-то маленькими, покрытыми пылью садами, въ которыхъ гуляющіе думаютъ наслаждаться зеленью, и откуда можете вы любоваться на большую часть пересохшаго, ужаснаго, каменнаго города. Здѣсь не было дыму, какъ въ почтенномъ Лондонѣ, но только пыль, — пыль на осунувшихся домахъ и на грустныхъ, желтыхъ клочьяхъ деревьевъ. Много было здѣсь храмовъ и большихъ, полуподжаренныхъ на взглядъ публичныхъ зданій, намекавшихъ мнѣ только на сушь, неудобства и землетрясеніе. Нижніе этажи самыхъ большихъ домовъ, мимо которыхъ проходили мы, составляли, кажется, наиболѣе прохладное и пріятнѣйшее убѣжище; въ нихъ помѣщались погреба и амбары. Покуривая преспокойно сигары, сидѣли здѣсь въ бѣлыхъ джакетахъ купцы и прикащики. Улицы были испещрены афишами о битвѣ съ быками, которой предстояло совершиться вечеромъ; но это не настоящая испанская тауромахія, а только театральный бой, въ чемъ можно убѣдиться, взглянувши на картинку объявленія, гдѣ всадникъ улепетываетъ, сломя голову, а быкъ припрыгиваетъ за нимъ съ пробками на маленькихъ рожкахъ. Красивые, чрезвычайно лосные мулы встрѣчаются на каждой улицѣ; порою, вечеромъ, попадется и ловкій всадникъ на бѣшеномъ испанскомъ конѣ; въ послѣобѣденное время можно видѣть прогулку небольшихъ семействъ въ маленькихъ, старомодныхъ экипажахъ, которые раскачиваются между или, лучше сказать, впереди огромнѣйшихъ колесъ. Везутъ ихъ прехорошенькіе мулы.