Федерико Тоцци - Три креста

Джулио потушил свет и, не отдавая себе отчета в том, что делает, забрался на табуретку и просунул голову в петлю. Почувствовав, как ему сдавило горло, он хотел было закричать, но не смог.

Судья велел снять тело Джулио и отнести в Анатомический Институт. Через пару дней его разрешили похоронить на кладбище Латерино [13] Латерино — кладбище, расположенное за городскими стенами возле Порта Латерина. . Энрико и Никколо шли за вощеными похоронными носилками, глядя с подозрением на прохожих и внутренне желая, чтобы все поскорее закончилось, словно кто-то мог в любой момент прийти и арестовать их вместе с покойным братом. Могильщик помог положить тело в гроб. Затем подоспел священник — коренастый, лицо загорелое, как у крестьянина, башмаки, подбитые гвоздями. Он облачился в ризу и благословил очередного гостя.

Пол маленькой капеллы был усеян гнилыми лепестками, облетевшими с похоронных венков, братья осторожно ступали, сняв шляпы и глядя под ноги.

— Как же это он? — спросил священник, кивнув в сторону Джулио и слегка покраснев.

— Удавился, — ответил Энрико, Никколо возмущенно промолчал.

Священник распрощался с ними, схватил зонтик и шляпу и поспешил домой: дел, как обычно, было много и нельзя было терять ни минуты.

Небо было желто-серое, а воздух такой влажный, что по железным кладбищенским воротам стекали вниз капли; могильные плиты блестели, верхушки кипарисов исчезали в тумане. Казалось, светало, хотя было уже десять часов утра. Постепенно пелена тумана, окутывавшая Сиену, рассеивалась, вырисовывались синеватые контуры домов, которые затем обретали свой привычный цвет. И, наконец, осталось лишь легкое сверкающее облачко на горизонте.

— У меня ноги подкашиваются, — пожаловался Никколо.

— Да у меня у самого колени ноют — проклятая подагра. Но что поделать, придется потерпеть, — ответил Энрико.

Могильщик подозвал двух товарищей, чтобы те помогли ему опустить гроб. Затем все трое энергично заработали лопатами. Никколо и Энрико молча утирали слезы, им было, о чем горевать: на их глазах исчезало под комьями земли тело брата, принявшего за них страдание, взявшего их грех на себя. Когда все закончилось, Никколо сказал:

— Ты, наверное, пойдешь домой короткой дорогой… Я, пожалуй, прогуляюсь до Сан Марко.

— Хочешь — пойдем вместе?

Никколо не ответил и, ускорив шаг, оставил брата позади. Он брел по улицам, почти касаясь стен домов, зашел купить сигару туда, где не знали, что он только что с похорон. Потом разыскал Корсали и без труда договорился с ним насчет работы — на должность страхового агента всегда нужен человек, хорошо знающий окрестности и готовый к разъездам, так что Никколо был идеальным кандидатом.

У Модесты оставалась еще сотня-другая лир, припасенных на черный день. За ужином Никколо объявил брату:

— Я уже подумал, как жить дальше, о жене и о девочках я позабочусь. А вот тебе придется устраивать свою жизнь самому.

— Пожалуйста, дай мне немного времени!

— Мы с женой подыщем дом поменьше, для тебя там не будет места. Так что сегодня вечером ты должен собрать вещи.

Никколо давно вынашивал это желание, и теперь, после смерти Джулио, его ничто больше не останавливало.

Модеста, при всем своем добросердечном нраве, в глубине души понимала, что муж прав. Энрико не удалось от нее ничего добиться — Никколо зорко следил за ними и пресекал всякие попытки брата завязать разговор:

— Не заставляй меня повторять то, что и так очевидно!

Тут Энрико совсем отчаялся:

— Одолжи мне хоть немного денег на первое время, пока я не подыскал себе комнату!

Никколо был непреклонен. Но тут Модеста не выдержала и, выйдя из комнаты, где ей велено было сидеть, протянула Энрико сто лир.

Тот схватил деньги и побрел прочь из дома, шатаясь, словно пьяный.

Братьям был вынесен оправдательный приговор: во время судебного заседания они в один голос уверяли, что ничего не знали о затее Джулио, и даже пустили слезу. Между тем дела их по-прежнему были плохи: кавалеру Никкьоли стоило огромного труда достать хотя бы половину той суммы, которая значилась в векселе, подписанном его рукой.

Энрико не удосужился разузнать насчет жилья; не прошло недели, как от денег, данных ему Модестой, не осталось и гроша. Он не мог отказаться от своих пристрастий и по-прежнему проводил вечера в кабаке, где плакался, что брат пустил его по миру. Приступы подагры мучили его, и выглядел он очень плохо. Завидев кого-нибудь из бывших клиентов книжной лавки, Энрико начинал выпрашивать деньги, особенно у тех, что побогаче. Господа старались не замечать его или притворялись, что заняты разговором. Но Энрико терпеливо выжидал, затем следовал за ними и, когда подворачивался удобный момент, заставал их врасплох своими жалобами: