Халлдор Лакснесс - Свет мира

Проклиная себя за глупость, старший брат сунул руку в карман и достал плитку жевательного табака. Откусив большой кусок, он протянул табак Оулавюру Каурасону.

— Откуси и ты, — сказал он, и юноша не посмел отказаться.

— Послушай, — прошептал Наси с полным ртом, наклоняясь над больным, — не приходилось ли тебе сочинять письмо в стихах с просьбой руки и сердца девушки?

Оулавюр так разволновался, что ответил что-то невнятное.

— Да нет, где тебе, — сказал старший брат, — ты же все равно что неживой, как все калеки. Но даже если в человеке жизнь бьет, ключом, вот как во мне, все равно ему чертовски трудно сочинить девчонке письмо в стихах. Хоть она и пообещает переспать с ним за это. Придумать рифму — это, если хочешь знать, самое трудное в поэзии. Тут уж покой теряешь начисто. Проснешься утром, и думаешь, думаешь весь день, и ночью валяешься без сна. Лучше злейшему врагу заплатить двадцать пять эйриров, чем самому ломать голову над этими стихами.

— Если хочешь, я с удовольствием напишу ей стихотворение от твоего имени, Наси, — предложил скальд. — Это не будет тебе стоить ни гроша. Я перед тобой в долгу, ты был всегда так добр ко мне.

— Нет, я заплачу тебе, — заявил Наси. — Я честный человек. Я не мародер какой-нибудь. Во всяком случае, я прикажу Магнине, чтобы с завтрашнего дня тебе давали есть, как всем. Но если ты сочинишь мне похабщину, я тебя убью. Не забудь упомянуть в песне ее имя и мое тоже, так и напиши: Иоунас Бьярнасон — владелец стада овец и рыболовного бота с хутора Подножье, чтобы она видела, что я сочинил это стихотворение специально для нее, а не спер его у покойника, лежащего в могиле, как братец Юст. Ясно?

— Прости, пожалуйста, а как зовут девушку? — спросил скальд.

— А тебе какое дело до этого, болван? Не ты же сочиняешь эти стихи, а я. Я скальд, а не этот чертов Юст, и не забудь написать в стихотворении, что мой брат Юст — вор, предатель и бунтовщик по отношению ко мне и к своей матери и что хутор ему никогда не удастся прибрать к рукам. Напиши еще, что Юст со своим легкомыслием и мотовством все равно пустил бы по ветру все хозяйство. И пусть она пеняет на себя, если еще хоть раз пустит к себе Юста, да еще на глазах у своей матери, как было нынешней ночью, и это за стихотворение, которое он украл у покойника! Да, не забудь написать в стихотворении, что с тех пор, как эта чертова кобыла стала взрослой, она с утра до вечера гоняется за парнями, ни одного мужика не пропустит, еще напиши, что брат Юст моложе меня на полтора года и что я — законный владелец этого хутора. А также, что я тоже дам ей фиников и водки, сколько она захочет, только вот напиваться до бесчувствия, как тогда на сеновале с Юстом, я ей не позволю, а Юст все равно кончит свои дни на попечении прихода, это уж точно, и если она пойдет за этого бродягу, пускай пеняет сама на себя. На крепкие слова не скупись и напиши, что я ей все кости пересчитаю, клянусь жизнью. Понятно?

Когда брат Наси ушел, Оулавюр Каурасон Льоусвикинг принялся сочинять в темноте стихотворение к горячо любимой девушке:

На другой день подопечному прихода дали есть, как и всем обитателям хутора.

Вскоре после нового года братья покинули домашнее поле брани и отправились в дальние фьорды ловить рыбу. Хозяйка хутора Камарилла без долгих разговоров собрала их в дорогу, и они уехали. На хуторе остались одни только женщины да юноша. Старшие женщины и Яна по очереди чистили хлев и ходили за скотом, Магнина готовила еду, а скальд лежал под скошенным потолком и ждал появления солнечного луча. Когда Магнина оставалась в доме одна, она часто поднималась на чердак, садилась на мягкую постель своей матери и, глядя на разрисованное морозом окно, зевала, сопела, пересчитывала, сколько на ней надето чулок, снимала иногда лишнюю пару или, наоборот, натягивала еще одну, часто она что-нибудь грызла или сосала. Случалось, Магнина мыла лицо до самых ушей. Потом она забиралась с ногами на постель, отворачивалась к стене и засыпала, позабыв про кашу, поставленную на огонь; просыпалась она только от запаха гари, поднимавшегося из кухни на чердак, но тогда каша была уже безнадежно испорчена.