Халлдор Лакснесс - Свет мира

— Ты — свет мира.

Это был один из тех снов, который делает грезящего счастливым и дает ему силы и терпение перенести все, что наступит потом. Когда юноше становилось плохо, он неизменно думал о скальде и о его золотой колеснице — вот какой целительной силой может обладать один-единственный сон. Так в сумрачный зимний день в этом печальном мире, который столь враждебен всякому чувствительному сердцу, великий скальд явился к нему в своей золотой колеснице и нарек его светом.

С тех пор как подопечный прихода начал по воскресеньям записывать в свой блокнот стихи, хозяева хутора стали все чаще бросать на него косые взгляды.

— Чертов притворщик, на это у него сил хватает, — ворчал старший брат Наси.

— Как знать, а не разлетится ли у нашего голубчика его блокнот по листику, когда он меньше всего этого ожидает? — говорил младший брат Юст.

Но в их взглядах злоба смешивалась со страхом, совсем как у собаки, смотрящей на кошку. Временами юноше казалось, что страх перед буквами был в них даже сильнее, чем ненависть к людям. К несчастью, листок со стихами в честь Сигурдура Брейдфьорда упал в чердачный лаз и угодил прямо в руки хозяев.

— Такого свинства мне еще не доводилось ни видеть, ни слышать, — заявила матушка Камарилла. — Вот уж не думала, что пригрела у себя на груди такую змею. Да как ты смеешь обвинять нас, будто мы бьем и мучаем тебя, будто спать тебе приходится в темном хлеву, как ты смеешь строчить всякие прочие небылицы, которые мы легко можем опровергнуть под присягой и с помощью свидетелей, если только ты посмеешь показать кому-нибудь эту мерзость! Но то, что ты пишешь о нас, это еще цветочки в сравнении с тем, как ты поносишь Бога, а да будет тебе известно, если раньше ты этого не знал, что я не потерплю богохульства в своем доме, давно уже снискавшем благословение Божие. Должна тебе сказать, что я еще никогда в жизни не встречала человека, который в твоем возрасте был бы так испорчен. Подумать только, поставить рядом имена Господа Бога и этого Сигурдура Брейдфьорда! Да ведь во всей Исландии не было большего негодяя, пьяницы и бабника, чем он! Мало того, что его приговорили к двадцати семи ударам плетью за распутство, так он еще отдал свою жену в обмен на собаку одному датчанину с Вестманнаэйяр. А как он кончил? Сдох, как собака, кажется, в Рейкьявике, и зарыли его, как собаку, и никто не знает где.

Оулавюр Каурасон не сомневался, что эта печальная история была рассказана ему исключительно в назидание, а не потому, что она соответствует действительности, ничто не могло поколебать юношу в его вере — Сигурдур Брейдфьорд являлся к нему с небес в золотой колеснице. Гораздо хуже было то, что вечером, как и следовало ожидать, его оставили без ужина; вместо того чтобы принести ему ужин, Магнина возилась с чем-то на чердаке, она кривила нос, словно чувствуя дурной запах, и кляла мерзкую распущенность, которой страдают некоторые убогие ублюдки, что и естественной-то нужды не могут справить без посторонней помощи. Когда же он, набравшись духу, заметил, что ему сегодня забыли принести простоквашу, она ответила:

— Пусть ваша подруга привезет ее вам в золотой колеснице. Не мое это дело. Я ведь не умею улыбаться так, как она.

Вечером братья поднялись на чердак и ели у него на глазах. Они громко чавкали и причмокивали даже после того, как все было съедено.

— Ну, что же мы сделаем с этим мерзким болтуном и богохульником? Какого черта мы терпим его в своем доме? — спросил старший брат.

— По-моему, лучше всего бросить этого голубчика в темный хлев, — ласково предложил младший брат.

Три дня никто не обращался к юноше иначе, чем в третьем лице и с презрением: «Странно, почему люди, которых здесь бьют, истязают и мучают, не уйдут туда, где с ними будут обращаться получше? Уму непостижимо, как может человек, выросший в порядочном христианском доме, не знать, что такое стыд? Видно уж, эти убогие так устроены, что обязательно сочинят в стихах хулу на своих благодетелей, и ведь им мало того, что они сочиняют заведомую чушь, им непременно надо подпустить туда еще похабщины и богохульства». Юношу, совсем перестали кормить ужином, надеясь таким способом научить его писать стихи, какие подобает писать добрым христианам; все отвернулись от него, словно от прокаженного, по вечерам его оставляли на чердаке одного, без света, чтобы он испытал на своей шкуре, что значит лежать в глубокой темноте, и понял, до какой степени он испорчен. Он лежал в темноте одинокий и беспомощный, терзаемый голодом и головной болью, и дрожал от страха.