Эрнест Хемингуэй - За рекой, в тени деревьев

– Сейчас закрою.

– Не надо. Пусть будут открыты, если тебе так лучше. Полковник поцеловал ее и всем телом почувствовал ее длинное, молодое, гибкое, крепко сбитое тело; сам он был еще сильный и мускулистый, но его здорово покалечило; целуя ее, он ни о чем не думал.

Поцелуй был долгим; они стояли, прижавшись друг к другу, а из открытых окон, выходивших на Большой канал, тянуло холодом.

– Ох! – вздохнула она. А потом снова: – Ох!

– Не охай. На что тебе жаловаться? – сказал полковник. – Не на что!

– Ты на мне женишься, и мы родим пятерых сыновей?

– Да! Да!

– Но ты этого хочешь?

– Конечно, хочу.

– Поцелуй меня еще раз, чтобы пуговицы на твоей куртке сделали мне больно. Только не очень больно.

Так они стояли и целовались.

– Ричард, знаешь, я должна тебя огорчить… – сказала она. Она сказала это просто, напрямик.

– Обидно?

– Да.

– Ну, что поделаешь, доченька!

Теперь в этом слове больше не было другого, тайного смысла – она и в самом деле была ему дочкой, он нежно любил ее и жалел.

– Ничего, – сказал он. – Ничего. Причешись, намажь губы и все такое прочее, а потом пойдем и хорошенько поужинаем.

– Нет, сначала повтори, что ты меня любишь, и прижми ко мне покрепче свои пуговицы.

– Я люблю вас, – церемонно сказал ей полковник.

А потом он прошептал ей на ухо так тихо, как он, бывало, шептал, когда до врага оставалось всего семь шагов, а сам он был молоденьким лейтенантом в патруле:

– Я люблю тебя, моя единственная, моя самая лучшая, самая последняя и настоящая любовь.

– Хорошо, – сказала она и поцеловала его так крепко, что он почувствовал приторно-соленый вкус крови на десне.

«Да, хорошо!» – подумал он.

– Ну а теперь я причешусь, намажу губы, а ты на меня не смотри.

– Хочешь, я закрою окна?

– Нет. Мы можем побыть с тобой и на холоде.

– Кого ты любишь?

– Тебя, – сказала она. – А ведь нам с тобой не очень-то везет?

– Не знаю, – сказал полковник. – Ладно, причесывайся!

Полковник пошел в ванную, чтобы умыться перед ужином. Ванная была единственным неудобством его номера. «Гритти» был когда-то дворцом, а в ту пору, когда его строили, особых мест для ванных не отводили, их пристроили потом в конце коридора, и если ты хотел помыться, надо было предупреждать заранее: тогда грели воду и вешали чистые полотенца.

Его ванна была выгорожена из угла какой-то комнаты и казалась полковнику скорее оборонительной, чем наступательной позицией. Умываясь, он заглянул в зеркало, чтобы проверить, не выпачкан ли он губной помадой, и увидел там свое лицо.

«У этого лица такой вид, будто его высек из дерева бездарный ремесленник», – подумал он.

Он стал рассматривать рубцы и шрамы, оставшиеся еще с тех времен, когда не умели делать пластических операций, и незаметные для постороннего глаза следы отличных пластических операций после ранения в голову.

"Ну что же, вот и все, что я могу вам предложить в качестве «gueule» 35или «facade» 36, – думал он. – Жалкий подарок. Одно утешение – загар, он прячет мое безобразие. Но боже ты мой, какой урод!"

Он не замечал, что глаза у него серые, как старый боевой клинок, от уголков глаз сбегают тоненькие морщинки – следы улыбок, а сломанный нос – как у гладиатора на какой-нибудь древней скульптуре. Не замечал он и доброго от природы рта, который умел порою быть беспощадным.

«Ах, будь ты проклят, – сказал он себе в зеркало. – Злосчастный ты калека. Ну что ж, вернемся к нашим дамам».

Он вошел в комнату и сразу стал молодым, как во времена своей первой атаки. Все, что у него было никудышного, осталось там, в ванной. «Правильно, – подумал он. – Там ему и место».

«Оu sont les neiges d'antan? Ou sont les neides d'autrefois? Dans Ie pissoir toute la chose comme ca». 37

Девушка, которую звали Ренатой, распахнула дверцы высокого гардероба. Внутри были вставлены зеркала, и она расчесывала волосы.

Расчесывала она их не из кокетства и не для того, чтобы понравиться полковнику, хотя и знала, как это ему нравится. Она расчесывала их с трудом и без всякой жалости, а так как волосы были густые и непокорные, словно у крестьянок или великосветских красавиц, гребенке трудно было с ними справиться.

– Ветер их ужасно спутал, – сказала она. – Ты меня еще любишь?

– Да. Можно я тебе помогу?

– Нет. Я всегда причесываюсь сама.

– Ты могла бы повернуться в профиль?

– Нет. Это все – для наших пятерых сыновей и для того, чтобы тебе было куда положить голову.

– Я думал только о лице, – сказал полковник. – Но спасибо, что ты напомнила. Какой я стал рассеянный!