Сергей Катканов - Рыцари былого и грядущего. Том 3

Иоанн хорошо знал, что совместная молитва с католиком, да ещё на сакральном языке католицизма — грубейшее нарушение святых канонов, и он постоянно просил у Бога прощения за этот грех, пока не зная, как его избежать. Он не чувствовал в себе сил обратить католика в православие, потому что надо было для начала войти с ним в конфликт, а потом ещё не известно, удастся ли из этого конфликта выйти. Развязать религиозную войну в отдельно взятой пещере было бы смешно и страшно. Так Иоанн и не решался прикоснуться к больной теме разницы их исповеданий. Он даже серебряную икону с изображением католического святого до сих пор не отдал Бернару.

Наконец Иоанн решил, что дальше уже некуда откладывать сложный разговор и решил начать его с того, что молча протянул серебряную икону Бернару. Храмовник был счастлив:

— Это святой Бернар Клервосский, мой небесный покровитель. Иоанн, что же ты мне раньше не сказал, что спас мою любимую икону?

— Видишь ли, брат… Православная Церковь не признаёт Бернара Клервосского святым.

— Почему? Это же был великий человек, такой святой, каких не много было на земле.

— Может быть. Не знаю. Не берусь судить. Но тебе, конечно, известно, что в XI веке Церковь разделилась на западную и восточную, на католическую и православную. Как это не горько, мы с тобой принадлежим к разным Церквям, Бернар.

— Никогда не придавал этому особого значения. Я ведь не богослов, всё в море, да в море. Мессу, конечно, посещал, когда изредка сходил на берег. Проповеди слушал. Но священники Ордена Храма никогда особо не касались темы раскола. Все мы выросли на войне с исламом, только это было для нас важно, а христиане, они ведь и есть христиане.

— Так, да не так.

— Тогда объясни мне, в чём такая уж разница между нашими Церквями?

— Да я и сам не очень силён в сравнительном богословии, к тому же не хочу тебя обижать. Может быть, Бернар Клервосский и правда был святым человеком. Потом расскажешь мне о нём. Тут нельзя, наверное, с плеча рубить. А пока, если ты не против, могу рассказать о себе.

— Буду очень рад.

— Я ведь не всегда был сербом. Раньше я был хорватом. Тому, кто не знает наших югославских дел, эти слова могут показаться очень странными. Немного поясню. Когда–то очень давно, наверное, ещё на твоей памяти, существовал великий и единый сербский народ — православный народ. Но так уж вышло, что часть сербов, слишком тесно соприкасавшихся с западными странами, приняла католицизм, постепенно это стали как бы уже не сербы, они называли себя хорватами. Вот ты говоришь, какая разница между нами и вами? А тут единый народ превратился в два разных народа, только потому, что одни были католиками, а другие — православными. Разница, стало быть, большая.

Я вырос в хорватской семье — семье ревностных католиков. Когда я был ещё ребёнком, мне казалось, что сердце моё горит великой любовью ко Христу. Много позже я понял, что в моей религиозности было гораздо больше нездорового перевозбуждения, чем любви к Богу, но тогда я казался себе образцовым христианином и в будущем видел себя никак не меньше, чем кардиналом. Родители отдали меня в иезуитский колледж, что вполне соответствовало моим детским мечтам, я с фанатичным ожесточением углубился в изучение богословия, уповая, что вскоре мои знания поднимут меня на новую высоту. Это было вполне в иезуитском духе, отцы иезуиты вообще большие рационалисты.

— Кто такие иезуиты? В наше время их не было.

— Это общество Иисуса. Оно появилось, когда от тамплиеров уже и след простыл. Мечтают весь мир покорить папе римскому.

— Странно. А мы хотели покорить мир Христу.

— Не уверен, что и вы, ставрофоры, были правы, потому что на деле такие стремления всегда сводятся к захвату чисто земной власти. Власть — это самое главное слово в лексике иезуитов. В колледже царила железная дисциплина. Одно слово наставника имело для воспитанника больший вес, чем вся Библия. Впрочем, тогда меня это не смущало, казалось правильным, а споткнулся я на другом. Нам дали для изучения перечень грехов, в которых мы должны покаяться. Читая его, я с трудом сдерживал рвотные судороги, там, казалось, была собрана вся мерзость мира. О существовании большинства этих грехов я даже не подозревал, а теперь меня «просветили». Первая реакция было чисто эмоциональной — мне трудно было поверить, что добрый христианин своей рукой может записывать такие гадости на бумаге, да ещё и другим давать читать. Преодолев отвращение, я стал задумываться — не слишком ли хорошо наши наставники разбираются в грехах? Они теперь казались мне настоящими специалистами по грехам, а вовсе не по спасению души. Потом начал задумываться и о других вещах. Наши отношения с наставниками были какими–то бездушными, сухими, мёртвыми, от нас требовали только слепого повиновения и ничего больше. Это были не христианские отношения. Я всем сердцем ощутил, что отцы иезуиты нас не любят, а потом сделал самое страшное открытие — они не любят Бога. Они с Ним договариваются. Католическое учение о «заслугах» перед Богом — ужасно. Они вечно торгуются с Богом — сколько стоит пропуск в рай. Выговаривают себе условия повыгоднее, откупаются деньгами, составляют прейскуранты. И тогда я понял, что мне не нужен такой бог, больше похожий на предводителя шайки наёмников, которые подчиняются ему только потому, что он сильнее. Я совершенно утратил веру. Моя беда была в том, что я судил о христианстве по католицизму, меня тогда и мысль не посетила о том, что другие варианты христианства действительно другие. Я сказал, что больше не считаю себя христианином и ушёл из колледжа.