Юсиф Чеменземинли: В крови

— Без хромой овцы отары не бывает — это еще наши деды говорили… — заметил Вагиф,

Хан согласно кивнул, хотел, видно, еще что–то добавить, но, заметив, что казий глядит на часы, промолчал. Казий громко провозгласил, что до наступления Нового года осталось пять минут. Известно, что тот, кто в ликовании встретит новруз, до конца года будет пребывать в радости и благополучии. И потому все весело заулыбались, стараясь хоть на несколько минут стряхнуть с себя горести и заботы, и глядели только на скатерть: она сейчас являла собой изобилие и цветущую весну. На сандаловой резной подставке хану подали старинный Коран, написанный на коже джейрана, — что может быть благостнее встречи Нового года при чтении священных стихов? Длившееся несколько минут молчание разорвал пушечный залп: Новый год наступил. Все повскакали с мест, спеша поздравить хана и его приближенных.

После полудня народ устремился к плоскогорью на краю города, где по праздничным дням устраивались скачки. Пестро разодетые женщины, мужчины с аккуратно расчесанными бородами и окрашенными хной пальцами, парни с франтовато взбитыми чубами — все перемешались в нарядной толпе, расцвеченной голубыми, зелеными, черными чухами ремесленников и торговцев.

Если к этой веселой нарядной пестроте прибавить шуршание кумачовых шаровар, бойкое побренкивание сазов, то можно получить полное представление о многочисленной праздничной толпе.

Карабахские скакуны, давно уже снискавшие себе мировую славу, словно чуя, что сегодня праздник, а значит, день состязаний, неслись галопом, гордо вскинув головы; их крашенные хной гривы сияли, отполированные солнцем. Весь цвет городской молодежи, все удальцы, все гочаги Кумука и Аварии прибыли сегодня на скачки. Широкое поле, расположенное в самой высокой части города, кишело как муравейник. Звуки саза, оживленные возгласы, веселый смех и любовные песенки сливались в радостный, веселящий сердце гул; ржание коней придавало праздничному оживлению характер мужественности — и отваги.

И вдруг над толпой будто прозвучал чей–то сигнал. Тысячи людей, мгновенно замерев, устремили взоры к установленным на холме шатрам. К ним медленно приближалась торжественная процессия. Длинной вереницей ехали вельможи; впереди каждого из них и по обе стороны от него шли нукеры и стремянные.

Кавалькаду возглавлял Ибрагим–хан, слева от него ехал Вагиф, справа наследник Мамедгасан–ага. Чуть поодаль следовали комендант крепости Агасы–бек и другие приближенные хана, в том числе несколько армянских князей–маликов. Процессию замыкали мулы с колокольцами. На них были навьючены мехи с водой, походные кальяны, подвесные мангалы и множество съестных припасов.

Женщины из ханского дворца прибыли раньше и расположились в отдельных шатрах, по соседству с шатрами для мужчин. Неподалеку от шатров всадники спешились. Народ в нетерпении ждал начала состязаний. Но вот заиграла труба, скачки начались.

Кичикбегим сидела рядом с матерью, в великом волнении следя за тем, что происходит на поле. Стоило какому–нибудь скакуну вырваться вперед, она бледнела и начинала беспокойно метаться. Негодуя на отставшего, она вне себя от возбуждения начинала колотить рукой по позолоченным опорам шатра. Вот стройный, с осиной талией кумык скачет, держа в зубах обнаженный кинжал; на всем скаку он перекидывает через голову ружье, подбрасывает его; мгновение — и ружье уже на плече, кинжал — в ножнах. Смуглое лицо Кичикбегим покрывает испарина, от удовольствия она потирает руки. А вот другой джигит вихрем проносится он мимо шатров на лихом скакуне, вдохновленный вниманием столь высоких зрителей; подбросив в воздух монету, он на всем скаку пробивает ее пулей.

Как птица, попавшая в силки, Кичикбегим, томясь и изнемогая, то и дело бросала на мать отчаянные взгляды. Наконец она не выдержала:

— Мамочка! Можно, я выступлю?!

— Да что ты, доченька?!.. Люди–то что скажут?!..

— Люди, люди!.. Почему мне нельзя? Разве я не в седле выросла?! Вон у меня до сих пор на лбу шрам от копыта!.. — и, капризно надув губки, девушка показала матери на бледный чуть приметный шрам над правой бровью и рассмеялась, довольная, что нашла такой необычный повод.

Шахниса–ханум с нескрываемой гордостью глядела на дочь, на этот шрам, придававший особую прелесть юному девичьему лицу; но — строгая мать — она ничего не сказала, только вскинула брови. Кичикбегим поняла — мать недовольна.