Савва Дангулов - Государева почта + Заутреня в Рапалло

Эррио был не просто мэр, а писатель, знаток литературы, живописи, музыки, человек интересов энциклопедических — его книги о Бетховене, музыканте и мыслителе, как и о Филоне, философе и социологе, знала Франция. Его библиотека в лионской квартире выдавала в нем человека знаний масштабных. Но это была не просто библиотека, а место бесед с его знаменитыми современниками. Молено сказать, что Эррио творил беседу. Она, беседа Эррио, имела свою композицию, свою завязку и развязку, как свою, разумеется, кульминацию, собственно, это была не беседа, а этюд в диалоге, трактат, философский опус. Книги Эррио своеобычно отразили эти беседы, нет, не только мысль, но и фактическую ткань, для Эррио новую. Обязательное требование к собеседнику Эррио: он должен быть гуманитарием, эрудитом, а может быть, и полиглотом. У Эррио был талант отыскивать таких людей. Опыт ему подсказывал: если такой человек есть в природе, то он, Эррио, обязательно его разыщет, так как, по концепции француза, его будущий собеседник тоже находится в неутомимом поиске, он тоже ищет Эррио, если даже его не знает, если даже не ведал о его существовании и не слыхал его имени. К чести Чичерина надо сказать, что он был наслышан о французе, знал, чем он знаменит, и не противился встрече с ним. Таким образом, некий душевный материал, который каждый из этих людей нес в себе, стремил их друг к другу. Если есть чудо встречи, чудо взаимного узнавания, а может быть, и признания, то это имело место теперь, однако и искра, которую эта встреча высекла, была яркости необыкновенной — в 1924 году Франция признала новую Россию, а в 1932 году заключила с нею договор о ненападении. Не случайно, что именно в эти годы французским премьером был великий лио–нец…

Наверно, есть и другие факты, когда личные контакты творят чудо, но и этот пример о чем–то говорит…

Случись это в Лионе, их беседе как бы аккомпанировала несравненная библиотека француза, так это было и в иных случаях, по мере того, как беседа развивалась, на столе, за которым сидели хозяин и его гость, росла стопа фолиантов… Том плебейской лирики Рютбёфа и поэзия земных радостей Вийона, стихи чувственного Ронсара и пьесы Мольера. Эмоциональный Эррио благоговейно распахивал книгу и выносил ее на свет. Он приходил в истинный восторг, обнаружив на листе заметно тусклое пятнышко воска, его воображение рисовало ему человека, впервые взявшего эту книгу в руки. Кто он был, этот человек? Монах–францисканец или сторонник Жиронды, якобинец, жаждущий борьбы, или бедняк, ищущий перемен, по слову истории, «бешеный»?.. Но теперь их беседе могли аккомпанировать не только книги, как бы драгоценны и многообразны они ни были, но и музыка… Не ясно ли, что встречу Моцарта и Бетховена, встречу–событие, способную вызвать к жизни единоборство пристрастий и мыслей, брали под свое покровительство Эррио и Чичерин? Пожалуй, так… Но вот вопрос: в кои веки вещий Бетховен вторгался в дела мировой коммуны и в какие времена, когда и при каких обстоятельствах Моцарт прикасался к проблемам дипломатии, как их восприняла революция?

Не было и не могло быть таких времен, все в необыкновенных собеседниках, все в Чичерине и Эррио, иначе вряд ли так сблизишь позиции сторон, на одном полюсе которых Франция, а на другом революционная Россия…

Карахан любил наблюдать Ататюрка. В облике Ата–тюрка, в его прямой и складной фигуре, в самом его размеренном шаге, в строгих линиях его тщательно выутюженного френча, в его походке, сопровождаемой мерным поскрипыванием краг, сквозила уверенность в себе. Ататюрк редко улыбался, но, когда это происходило, казалось, улыбка сообщалась и тем, кто был рядом. У него была добрая улыбка, одновременно и ободряющая, и снисходительная, улыбка старшего, знающего цену и слову строгому, и слову щадящему…

Карахан прибыл в Турцию, когда у него за плечами был уже Китай. Ататюрк, разумеется, знал об этом. За Карахаиом шла слава если не друга Сунь Ятсена, то человека, которому удалось найти с великим революционером общий язык. Рассказывалось, что в пекинском кабинете Карахана рядом с портретом Ленина и Чичерина висел портрет Сунь Ятсена. Впрочем, рассказывалось и иное: едва ли не на первом приеме, устроенном пекинскими властями, китайский партнер по переговорам недвусмысленно посоветовал советскому послу держаться американского образца. Недальновидный китаец позволил этим Карахану изложить принципы советской политики по отношению к Китаю, резко противопоставив ее политике американской. Карахан так и заявил, что в китайских делах СССР никогда не пойдет за Америкой: не учредит своих судов на китайской земле, не потребует права экстерриториальности, не создаст, как это было прежде, концессий, не предъявит претензии на установление привилегий, нарушающих суверенные права Китая… Сунь Ятсен, которому стала известна речь Карахана, отозвался специальным посланием на его имя. Он приветствовал посла и благодарил за этот, как он выразился, «памятный урок политического реализма».