Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури

– Хотел, – Воронов раздул ноздри, – до того, как все началось. Просрали… – он обычно не курил больше одной сигареты подряд, но щелкнул зажигалкой:

– Какая теперь разница? На фронте хаос, неразбериха. Говорят, что передовые отряды немцев видели, чуть ли ни под Смоленском. У страха глаза велики, но все равно… – Марту Рихтер они потеряли. Оставалась, правда, надежда, что Кукушка, оказавшись в руках Воронова с Эйтингоном и специалистов, медиков, что-то расскажет. Петр помнил холодные, серые глаза дочери Горского:

– Она умрет, под пытками, но не сознается, куда делась Марта. Но существуют химические средства… – переезд Петра и семьи в Цюрих, судя по всему, откладывался. Лубянка была занята допросами арестованных командиров, с Западного фронта.

– Никакого фронта не существует… – Петр не мог отвести взгляд от Кремля, – беспорядок, войска бегут, невозможно связаться со штабами… – Воронов подозревал, что штабов тоже не осталось. Кремль возвышался незыблемой громадой, солнце сверкало в золоте колокольни Ивана Великого:

– Ничего не осталось… – он сжал кулаки, – колосс на глиняных ногах, страна скоро рухнет. Мы не сможем устоять, бойцы сдаются, бросают оружие… – на Лубянке знали о партизанских отрядах, содержавшихся на британские деньги, в оккупированной Европе.

Берия, презрительно, заметил:

– Британцы, как всегда, воюют чужими руками. Хотят, чтобы под их дудку плясала вся Европа. Ничего, – пообещал нарком, – фюрер быстро приведет в чувство Сопротивление… – с Берия они говорили за неделю до начала войны. Петр вспомнил депортации в Белостоке и Прибалтике, крестьян, высланных при коллективизации в Сибирь, лагеря, от Волги до побережья Тихого океана:

– Никто здесь не пойдет в партизаны, не станет сопротивляться… – засунув руки в карманы летнего, хорошего льна, пиджака, Воронов помотал головой:

– Население поднимет руки перед немцами. Прибалтика, Белоруссия и Украина будут рады выслужиться. Они ненавидят коммунистов, всегда ненавидели… – уезжая с Лубянки, Петр не стал надевать галстук. Сменив форму на штатский костюм, он попытался завязать узел, перед зеркалом. Сорвав с шеи итальянский шелк, Воронов выматерился. Галстук ему показался удавкой. Петр выглянул в окно. По площади шли троллейбусы, у метро торговали пирожками, москвичи сгрудились у газетных щитов. Лобного места отсюда видно не было, но Петр почувствовал прикосновение грубой веревки. Разорвав галстук, он выбросил остатки в корзину для бумаг.

Павлова сегодня к вечеру привозили на Лубянку. Сегодня же они начинали работать с Кукушкой. Эйтингон отпустил Петра только на пару часов. В салоне эмки пахло сандалом. Петр заставил себя повернуть ключ в замке зажигания:

– Надо собраться. Может быть, Кукушка признается, где ее дочь. Но почему Иосиф Виссарионович не выступает… – о Сталине, в последние два дня, никто не говорил:

– Народ ждет… – Петр, медленно, поехал к дому, – слова Сталина помогут людям, армии… – он подумал, что надо получить от Иосифа Виссарионовича разрешение на обнародование сведений о настоящем происхождении Горского. Кукушка могла отправить дочь к американским родственникам, в шпионское гнездо, как его называл Петр:

– Паук их ликвидирует, – хмыкнул Воронов, – и найдет Марту, где бы ее ни спрятали… – перед входом в парк тоже стояли лоточники. Красные знамена бились на ветру, над колоннами, над лепным, советским гербом:

– Надо Володю на прогулку отправить, с няней… – Воронов почувствовал тоску по жене, – я два дня Тонечку не видел, с ночевками на работе. Послезавтра они уезжают. Тонечка не захочет, но я ее уговорю. Она меня любит, ей тяжело будет расставаться. Но такого требует безопасность… – шлагбаум поднялся, он заехал во двор. Дом давно стал ведомственным. Телефон изменился, о чем Петр брату не сообщил. Последний раз он получил открытку от Степана к первому мая. Мерзавец писал, что его просьбу одобрили. Он опять стал кандидатом в члены партии.

– Либералы, – сочно сказал Петр, разрывая картон, – они в Нарьян-Маре наплачутся. Он алкоголик… – обратно в ВВС, брату хода не было. Петр надеялся, что в воздух его тоже не пускают. Степан, со склонностью к запоям, мог довести вверенную ему технику до аварии. Воронов, иногда, надеялся, что так и случится. Он хотел, чтобы брат погиб где-нибудь среди вечной мерзлоты, и прекратил обременять его своим существованием.

Почту теперь не разносили по ящикам, а оставляли у консьержей, как называл Петр охранников. Они носили штатское, но все равно, вытягивались перед жильцами.