Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том третий

– Новая Швабия находится в семидесяти километрах от океанского берега, – вспомнил Мишель, – здешние жители, кем бы они ни были, явно бьют тюленей.

У предполагаемых индейцев, тем не менее, нашлась и дорогая шерсть. Мишель потрогал выцветшую, потрепанную эмблему, на ярлычке, в углу пледа: «Pringle of Scotland». До войны он тоже носил такие кашемировые свитера. Мишель узнал рисунок тартана:

– В тринадцатом году дядя Джон женился на леди Элизабет, дочери герцога Девонширского. По материнской линии у нее шотландская кровь, Гамильтонов и Дугласов… – Мишель, с его профессией, помнил наизусть справочники аристократических родов континента и Британии. Тартан был клана Дугласов, темно-серый с черным. Все это могло ничего не значить:

– Плед сюда попал случайно, как и кружка… – кружка с прохладной, чистой водой тоже стояла на полу. Мишель поискал фабричное клеймо. Лупы у него при себе не имелось, но он и так прочел английские буквы:

– Viners, Шеффилд… – пальцы коснулись олова:

– Кружка старая, сейчас такие не используют. Сейчас вся посуда стальная, а до первой войны кухонную утварь делали из олова и меди… – на стенах Мишель не заметил карт, или фотографий. Окна в комнате закрывали прочные, деревянные ставни:

– Стекла здесь нет, окно шкурами задергивают. И это в Антарктиде, в сердце вечного холода… – прислушавшись, он уловил из-за двери шум. Трещали дрова, приглушенно гремела посуда. Ставни почти не пропускали света, в комнате царил полумрак.

Мишель подумал, что сейчас утро:

– Утро, или день. Я отлично выспался, – он пощупал лоб, – жара нет, и голова не болит… – он не знал, кто нашел его на склоне горы и принес сюда:

– Собаки лаяли, – вздохнул Мишель, – я думал, что у меня бред. Может быть, я вообще еще сплю… – он поморгал глазами, – и вижу во сне плед клана Дугласов, шеффилдскую кружку… – Мишель напомнил себе, что с девятнадцатого года прошло немногим меньше тридцати лет:

– Экспедиция сэра Николаса пропала, замерзла в снегах. Даже если кто-то выжил, он бы добрался до побережья, в поисках кораблей, а не сидел здесь… – выпив воду, Мишель понял, что очень голоден:

– Сахар из куртки я съел, – он обследовал карманы, – там ничего не оставалось, одна пыль… – натянув лагерные штаны и робу, он немного постоял на месте. Голова слегка кружилась:

– В партизанские времена я всегда голодным с акций возвращался, – вспомнил он, – сначала ел, а потом спал. Лаура смеялась, что я мог один котелок супа съесть, и просить добавки… – на него повеяло давним, почти забытым ароматом ландыша.

Темные волосы падали ему на плечо, он сонно целовал седую прядь, на ее виске. Лаура шептала:

– Спи, пожалуйста. В лагере все тихо. Я просто так пришла, с тобой полежать… – он улыбался, сквозь дрему:

– Ты знаешь, что просто так у меня никогда не выходит… – Мишель, нарочно, чтобы было больнее, стиснул пальцы на левой руке:

– Фон Рабе мог убить Лауру еще в Германии. В Равенсбрюке она бросилась на стекло, кричала, что любит меня, всегда будет любить… – толкнув дверь, он замер на пороге. На костре, в каменном ложе, кипел медный котелок.

Сначала Мишель увидел волосы. Темные, распущенные, они покрывали стройные плечи, падая вниз, к талии. В открытом окне теплый ветер шевелил тюленью шкуру, поблескивало утреннее солнце. Седая прядь на виске играла чистым серебром. Не думая ни о чем, не видя ее лица, Мишель шагнул вперед, обняв ее, прижимая к себе:

– Лаура, Господи, ты жива. Я не верю, не верю… – под рукой часто, прерывисто, билось ее сердце.

Врач, навещавший Мишеля на базе, говорил, что колено, простреленное фон Рабе, будет ныть, отвечая на изменения в погоде. Тогда его слова казались издевкой. Погода в подземных ангарах всегда стояла одинаковая:

– Внизу не было солнца… – Мишель чувствовал на лице почти жаркие лучи, – я боялся, что больше никогда не увижу неба… – небо на юге оказалось летним, пронзительно-синим.

Шелестела, гнулась под ветром трава. Шуршала прозрачная вода озера, отражая стайку легких облаков, оторвавшихся от северного хребта. Над берегом, россыпью серого камня, парили буревестники. Он потер колено, в холщовых, лагерных штанах:

– Теперь ранение ноет, как и обещал врач… – пробираясь через горы, Мишель не обращал внимания на хромоту, но в тепле нога заболела сильнее. В пальцах у него дымился окурок самокрутки. Потрепанный, белый пес, с голубыми глазами, лежал поодаль, уткнув нос в лапы:

– Внуки собак, что мы сюда привезли, в двадцатом году… – сильные с обломанными ногтями, руки быстро строгали дерево, – или правнуки. В общем, потомки… – старик усмехнулся, в седую, прокуренную бороду. Мишель затягивался горьким дымом. Табак здесь рос крепкий: