Леонид Подольский - Идентичность

Через некоторое время после отъезда Иосифа, уже в самом начале девяностых, двоюродный брат Лёня рассказывал, что станция Чоп в советское время превратилась в Украине в притчу во языцех, в совершенно дьявольское, страшное место, которым пугали детей, так там шмонали и грабили уезжавших евреев, злобствовали и издевались пограничники и таможенники от ЧК, отбирали и теряли документы, самоуправствовали, заставляли иной раз неделями ожидать на вокзале, сплетали в дикую злобу собственную зависть с казенными инструкциями. «Хуже, чем казаки Хмельницкого», – говорил Лёня.

Так вот, рассказывал брат, в этом дьявольском советском Чопе у Иосифа Голдентуллера обнаружилось необыкновенное свойство: едва он приезжал, шмон на таможне не то чтобы стихал, но принимал хоть чуть цивилизованные формы, а свинорылые таможенники чудесным образом на время превращались в обыкновенных людей, не добрых, но и не отпетых гадов, даже с хилыми проблесками улыбок на вечно хмурых, злых лицах. «У Иосифа сильное биополе, необыкновенная одическая сила, – попытался объяснить Лёня. – Его биополе подавляло низковолновое поле таможенников. Он ведь в тюрьме еще делал специальные упражнения. Много раз побеждал, закалял волю. Они его боялись».

«Недавно открыли особые волны, – продолжал Лёня. – Мне рассказывали, что в Подмосковье работали специальные лаборатории, тайные конечно, где разрабатывали психотропное, энергетическое и даже этническое оружие…»

Леонид не поверил тогда, подумал, что это завихрение, что такого не может быть. Только много позже он прочитал в серьезном научном журнале, что подобное оружие действительно разрабатывали: какой-то особенный, психотропный нацизм. Какие-то гибридные войны…

Ко времени отъезда Иосифа в Израиль Михаила Иосифовича в живых уже не было. В семидесятые он попал в тюрьму, вроде бы за соучастие в контрабанде, хотя ничего так и не сумели доказать – в тюрьме он еще до суда умер от инфаркта.

Лёне на всю жизнь врезался в память разговор за столом. Начал его Голдентуллер. Подняв бокал с красным вином, он провозгласил:

– Жалко, вас не было в Киеве. Егупец все-таки сильно еврейский город. Такой пуримфест мы здесь праздновали в пятьдесят третьем году, вскоре после смерти Амана, когда освободили врачей. Был апрель, холодно, но евреи специально открыли окна и крутили пластинки назло антисемитам. Весь Киев тонул в тот день в еврейских мелодиях. Отовсюду доносились песни Утесова или Горовца, а где и «семь сорок» играли. Антисемитский Киев в тот день превратился в Иерусалим. И в пятьдесят пятом опять пуримфест, когда реабилитировали членов Антифашистского комитета. Нет, вы представляете, расстреляли за антифашизм… Только, сдается мне, самый главный пуримфест впереди. Когда распахнутся двери и фараон нас отпустит.

– Лехаим 139, – закончил Голдентуллер. – На следующий год в Иерусалиме.

– Лехаим, – поддержал папа.

– Как у вас? – Лёня запомнил, что спрашивала жена Голдентуллера тетя Хася. – У нас тут хуже всего. В институты с пятым пунктом совсем не берут. У соседей парень очень талантливый по математике, олимпиады выигрывал, учителя говорили: вундеркинд – в Киеве никуда не смог поступить. Поехал учиться в Ростовский университет. Вроде в России тоже антисемитизм, но не настолько.

– Да что там, взять хоть медицинский. Тут уже никаких секретов: не физика и не математика. Ракет не делают, – перебил жену Голдентуллер. – У Хаси есть родственница, чудесная девушка, отличница. Три года поступала в Киеве. Резали специально. Пришлось ей ехать поступать в Ташкент к родственникам. Чтобы стать обыкновенным участковым врачом. Без всяких перспектив.

– У нас тоже растет сын, – поддержала мужа Хася Григорьевна. – Еще маленький, только первый класс закончил, а уже голова болит. Что-то с ним будет?

– Его как-то обозвали жидочком. Так он всех троих отлупил. Нас потом вызывали в школу, – с гордостью похвастался Михаил Иосифович. – Больше не смеют, боятся.

Однако самое сильное впечатление у Лёни осталось от посещения маминого племянника Аркадия. Лёня часто потом удивлялся: вроде бы папа всегда был в курсе всех новостей, следил за всем, а тут вроде как сюрприз.

Они вошли, на столе лежала книжка Евтушенко, Лёня стал листать. Он листал, ничего не подозревая, скорее всего, не слышал прежде эту фамилию – Евтушенко. Ничего не слышал – ни про вечера в Политехническом, похожие на митинги, где выступали Евтушенко, Вознесенский, Рождественский… От этих вечеров-концертов и возникло, скорее всего, слово «оттепель», введенное в оборот Эренбургом 140. Эренбург его не произнес, – это название его повести, и другое слово: «шестидесятники». Но он не знал ничего – провинциал все-таки, мало что до провинции доносилось…