Леонид Подольский - Идентичность

Классе в пятом или в шестом они с Леной как-то оказались в классе одни. Она сидела за партой, и он зачем-то повернулся к ней.

– Еврей, – выпучив рыбьи глаза, неприятным голосом сказала она. И с неприязнью повторила: «еврей».

«Так вот откуда это идет, – подумал Леонид, сидя с Евдокией Ильиничной. – От казачества». И притворился, будто ничего не понял. И она, Лена, не вышла из своей комнаты, возможно, вспомнила то же самое.

Через несколько дней пришлось снова зайти к Евдокии Ильиничне, – расписаться в протоколе.

– Лена вас вспомнила, – приветливо сказала она. – Рассказала, что вы учились в одном классе. Жалко, что сегодня она будет поздно. – И стала рассказывать про Лену, что жизнь у нее не задалась. Закончила биофак, очень рано вышла замуж, родила мальчика, но муж ее бросил, загулял, так что теперь она мать-одиночка, работает в огромной оранжерее, очень любит цветы, целыми днями пропадает на работе или занимается ребенком, и в свободное время тоже целыми днями сидит дома, переживает, читает, плачет иногда. В театр, в кино и то сходить не с кем.

– Мы когда-то вместе пришли в ботанический кружок. Только я почти сразу бросил, – вспомнил Леонид.

Он так и не догадался, был ли в словах Евдокии Ильиничны какой-то намек или просто жалоба переживающей матери, но в душе пожалел Лену. Он простил ее и даже почувствовал к ней симпатию. Все давно прошло. Возможно, ничего такого и нет… Детская глупость…

В детстве сознание Лёни, или самоидентификация, как много позже стали говорить, было смешанное: русское, еврейское, советское – все было в нем перемешано. «Человек рождается с душой, как чистая книга, – слышал Лёня в детстве от дедушки, будто так говорили когда-то мудрецы. – Сначала пишут в этой книге родители и ближайшие родственники, потом воспитатели и учителя, и, лишь возмужав, человек начинает писать книгу своей судьбы сам». Так что вполне в любую сторону могли качнуться письмена, а с ними и судьба пойти той же дорогой. Но качнулись письмена в еврейскую сторону. Лёня точно запомнил, что произошло это после девятого класса, когда поехали с родителями в Киев, на родину их молодых лет.

В этом городе, в Егупце 135, как иногда шутя говорил папа, ходили смотреть дом, где до войны жили всей семьей, недалеко от Крещатика. После того как папа спасся из аспирантуры у Блюмкина, в комнате оставались тетя Соня и дедушка. В войну им удалось чудом эвакуироваться, в самый последний момент – какие-то знакомые сжалились и взяли их с собой, посадили на грузовую машину. Машина эта была чуть ли не последней перед тем, как захлопнулся Киевский котел. И все… Вернуться они не смогли. В сорок четвертом квартиру отдали важному энкавэдэшнику, смершевцу.

Дедушка с тетей Соней ездили в сорок пятом году в Киев, хлопотали, стояли в очередях по инстанциям, но везде получили отказ. В то время отказывали многим – жилья не хватало, город был сильно разрушен, оказалось, однако, не только…

Когда тетя Соня вошла на костылях к какому-то чиновнику, тот, бросив на нее скептический взгляд, спросил:

– Ведь ваша фамилия Клейнман?

– Клейнман.

– Летите как мухи на мед… Я вот что, – продолжал чиновник, – из сочувствия к вашим костылям. Зря вы ходите… Шансов никаких… От немцев убежали, а теперь хотите вернуться? Добреньких нашли… Евреи не нужны Украине. Много от вас было беды… до войны… Политика такая… Не я это выдумал…

Вскоре папа выяснил, что чиновник не врал. Кто-то рассказал папе, как Хрущев кричал по телефону Юсупову, первому секретарю ЦК Узбекистана, что «они слетаются на Украину, как вороны» и требовал остановить поток возвращавшихся из эвакуации евреев.

А в шестьдесят втором Голдентуллер, папин двоюродный брат, рассказывал, что в сорок пятом, в сентябре – он тогда как раз по ранению демобилизовался из армии, – в столице Советской Украины происходил настоящий еврейский погром. Только за один день избили больше ста человек, несколько десятков в тяжелом состоянии были доставлены в больницы, из них пятеро умерли в тот же день.

– Я крепкий был, молодой, кулачищи что надо, а все равно боялся высунуться из дома, – поведал Голдентуллер. – Несколько дней, пока утихло, сидели с матерью без хлеба и воды. Ждали, что и в дом могут ворваться. Моего знакомого, по фамилии Ласкер, он и евреем-то был наполовину, а на вторую – армянин, черный такой, смуглый, кудрявый, на соседней улице забили насмерть. А ведь только прогнали немцев. Еще совсем свежо все было в памяти…