Любовь Паршина - Маска Зверя. [история чёрного серебра]

Он перебрался на кровать, достал из тайника «Декамерон», но читать так и не стал – лег на покрывало, держа книгу на груди. Больше ни о чем не думалось, ничего не хотелось – будто и не было никакого дня его рождения. Лучше бы и не было…

Впрочем, говорят, тягостное и смутное состояние часто приходит вслед за праздниками.

Лето близилось к своему завершению, а время отдыха для гимназистов уже закончилось: с середины августа начались дни учебы.

Гимназия казалась отдохнувшей от привычных для нее суеты и шума и готовой вновь наполниться народом. Всюду всё было чисто и ново – подоконники и рамы выбелены, паркетный пол, покрытый свежим лаком, блестел, как озерная гладь. В кабинете биологии на втором этаже даже не успели закончить ремонт – два мужика лениво доводили до ума оставшуюся дальнюю стенку. Поэтому аквариум с перекормленными рыбами-телескопами и скелет человека были выселены в коридор. Со скелетом все проходящие мимо гимназисты здоровались за руку. В итоге, к первой большой перемене скелет остался без кисти – ее последний поздоровавшийся гимназист, на ком она и отпала, положил скелету на макушку.

Затем, правда, бедолагу подлечили – привязали кисть обратно, но уже не проволокой, а прочной, толстой белой ниткой. Гимназисты эту деталь приметили и подвязали поверх ниток скелету на запястье бантик из неизвестно где раздобытой розовой ленточки.

Первые уроки нового учебного года прошли легко, на мажорной ноте, но вскоре по всей гимназии пронесся слух о небывалом, страшном происшествии. Всех учителей срочно созвали у директора. Они там проговорили всю перемену и даже часть урока, а после разошлись по своим классам – пораженные и опечаленные.

– Скорбный час, скорбный, – удрученно встряхивал седой головой Константин Митрофанович, учитель греческого.

Впрочем, все мальчики уже и сами знали о случившемся: едва пришедшие с каникул, гимназисты были ошарашены известием о смерти своего товарища – Коли Игнатьева, ученика шестого класса. Насколько было известно, он покончил с собой, выпив синильную кислоту.

Более прочих с ним был дружен Владимир Кох, но он ничего не мог объяснить одноклассникам – то ли будучи в шоке, то ли понимая абсурдность и бессмысленность произошедшего. Игнатьеву не на что было жаловаться: жил он хорошо, с родителями ладил и даже несчастной любви, как у того же Юленьки, у него не имелось.

За этим жутким инцидентом даже позабылось летнее происшествие с Александром Кононовым.

– А знаешь что, Сашка, – заговорил Дима Гурин, когда они в какой-то момент оказались вдвоем чуть в стороне от остальной взволнованной толпы, собравшейся в рекреации, – я ведь летом, когда думал, что ты умер, стихи для тебя написал – эпитафию.

– Вот как? – чуть оживился Саша, отвлекаясь от прежнего, тягостного настроения. – Дай хоть прочесть.

Дима подумал немного.

– Не дам. К чему тебе собственная эпитафия? На старости лет пригодится.

Саша постарался незаметно, но побольнее ущипнуть товарища за бок, зная, конечно, что до старости Дима не вытерпит – сдастся намного раньше.

«И все же, как это странно, ужасно, но и ужасно глупо, – думал Саша позже про Колю. – Что за блажь? Зачем?! Просто так взять и оборвать все. Расстаться с простой, понятной, радостной жизнью обычного человека. А самый кошмар в том, что Коля младше меня… Всего на год, но все же. Я уже ползал, начинал говорить, а он только-только родился. И теперь – я перешел в последний класс гимназии, а он умер. Насовсем. Все же, зачем?! Да останься я прежним, с какой радостью я бы прожил свой век. И каждый день Бога за жизнь благодарил…»

В этот день, неся в ранце первые домашние задания, а в голове – невеселые мысли, Саша побрел к дому Марка. Ему хотелось наконец-то узнать подробности о таинственной «первой субботе сентября», чтобы понять, к чему готовиться. И еще отчего-то очень интересно было услышать, что скажет древний римлянин о глупом самоубийстве обычного петербургского юноши. Чем больше мнений Марка у него будет, тем скорее он узнает его самого.

Подходя к дверям парадного, Саша с тревогой ощутил, что почти соскучился по мрачному, таинственному наставнику. Самому необычному человеческому существу из всех живущих… Хотя Марк Альфений и принадлежал к особой породе, все равно не получалось думать о нем иначе, кроме как о человеке.

Люди ведь тоже разными бывают. Иного, самого обычного, самого теплокровного, человеком назвать язык не повернется. Взять хотя бы того же Франческо, лакея Марка. Спроси любого – «Кто из этих двоих живет со времен Флавиев и пьет людскую кровь?» – никто бы и не подумал на истинного хозяина.