Екатерина Элизабет Люмьер - Гимн Красоте

Он взял в руки скрипку и, не открывая той самой записной книжки, стал играть. Музыка лилась легко, слышимая только им самим и городом. Виктор и вовсе закрыл глаза, чувствуя на лице лучи заходящего солнца, и скрипка под его руками отзывалась то нежно и чувственно, то спокойно, то страстно. Ее звук, подобный человеческому голосу, говорил куда больше, чем слова. Слова, которые он никогда не произносил никому вслух.

Это была его тайна, его сокровенное бытие, в которое он не допускал никого, поскольку верил – не поймут. Его разум был чист и спокоен – мелодия оживала под его руками, стремилась выше, к солнцу. В этот момент Виктор был всем миром. Он был ветром и небесами, невидимыми звездами и утопающим в зелени и розовых цветах Парижем. Он был любовью, поэзией, музыкой. Он был бестелесным и необъятным чувством. Чистым и прекрасным. И он об этом даже не подозревал.

Когда солнце зашло за горизонт и на город, словно тканое темно-лиловое полотно надвигались сумерки, он перестал играть. В голове царила блаженная тишина. Музыка, которая слышалась ему весь день, которая ждала момента ожить, явилась на свет в эту минуту. Рожденная его разумом, его сердцем, его душой.

«В ночную синь, присыпанную солью,

Приют для душ, измученных без сна,

И вот тогда пронзительной до боли

Покажется Парижу тишина…»

На ум шло многое – слова, обрывки фраз, поступь звенящей тишины, которая преследовала всегда, стоило ему поделиться с миром своим произведением.

Виктор смотрел на наползающую тьму, которая его не страшила, но заставляла понимать, что момент исчерпан, что краткий миг гармонии и его собственный «момент совершенства» не повторится. Он может прийти вновь, хотя бы завтра, но так уже не будет.

Люмьер улыбнулся и вздохнул. Значит, так правильно.

Так и закончился тот день, когда музыка, рожденная из мыслей о Венсане Дюплесси, негласно тому посвященная, зазвучала над Парижем с крыши Опера Гарнье. Только художник об этом никогда не узнал.

Выходной день, словно его и не было, принес с собой одно единственное и очень важное желание: желание общения. Виктор был заинтересован и ждал новой встречи, и не мог рационально объяснить себе самому, что именно было в этом юноше, что так хотелось узнать и разгадать. Словесные споры, Виктор был уверен, станут частью их общения – если только Венсан не решит игнорировать выпады и резкости Люмьера, связанные с религией, хотя они носили сугубо личный характер. Виктор не был бестактным, но случайно мог задеть, и если это случалось, то ощущение неловкости было сродни поражению, поскольку он считал, что достаточно недурственно умеет поддерживать разговор и дискутировать, хотя и любил иной раз шагнуть к грани чуть ближе дозволенного, чтобы посмотреть, подглядеть за маску человека, которую тот держал на людях.

Весь вторник они что и делали – репетировали либо уже не раз выученные балеты, ведь «вы не посмеете упасть в грязь лицом!», как говорила мадам Лефевр, либо просто оттачивали отдельные движения и поддержки. Люмьер был чуточку более рассеянный, чем обычно, а потому схлопотал от Мари замечание, но даже не стал об этом думать.

Вся его жизнь была в оперном театре – не было ничего нового и удивительного. Разве что после целого дня он позволил себе дойти до Сены, чтобы прогуляться полчаса, и вернулся обратно в Оперу, купив по пути еженедельную газету и отослал матери денег, поскольку в прошлый вечер попросту об этом забыл. Ежедневный труд выматывал, да и с возрастом стали все чаще напоминать о себе старые травмы, хотя ему было всего двадцать восемь, но Виктор всю свою жизнь был болезненным мальчиком, и только последние лет десять ознаменовались всего двумя приступами лихорадки и сильнейшего кашля, которые прошли достаточно скоро и больше не возвращались. Люмьеру отчего-то казалось, что именно сейчас был рассвет его жизни и он не должен упускать ни единого шанса, который ему посылала судьба. А потому он с особым желанием ждал свидания с новым знакомым.

И вот долгожданный понедельник настал. Виктор встал рано утром, чтобы успеть сделать несколько важных дел – заказать новые брюки, поскольку эти уже несколько износились, а он предпочитал выглядеть как можно более опрятным даже при достаточно скромном бюджете. Впрочем, тратиться Люмьеру было особо не на что: еда и крыша над головой предоставлялись театром – одна из причин, по которым жизнь в Опера Гарнье могла считаться более чем сносной, даже достойной, ибо три приема пищи и здоровый сон в тепле были основой достойного существования в те годы. Виктор предпочитал тратить деньги на одежду, книги, нотную бумагу и цветы для сестры, отсылал часть – как уже было упомянуто не раз – матери в Руан и немного откладывал с каждой зарплаты на будущее. Ему очень хотелось посмотреть мир, и он надеялся, что когда-нибудь такая возможность представиться. У него были средства, но не было ни минуты свободного времени, кроме понедельников и закрытия театрального сезона на лето, во время которого приходилось зарабатывать самыми различными способами – от продажи цветов в ближайшей лавке до игр на скрипке в составе крошечного оркестра где-нибудь на выездном пикнике у кого-нибудь из господ.