Екатерина Элизабет Люмьер - Гимн Красоте

– Возможно вы правы, Виктор. Я лишь говорю о том, что чувствую. Мой великий грех в том, что я так ревностно отношусь к своему творчеству, что едва ли кого-то к нему подпускаю. Во мне живет страх быть непонятым и отвергнутым. Зритель, как вы верно сказали, может не понимать всех тонкостей искусства, но я же говорил о тех единицах, кто может понимать и чувствовать произведение искусства во всей его красе, – художник нахмурился. – Позвольте вас спросить, мой дорогой друг, чем вы живете? Что заставляет ваше сердце биться чаще?

– Я слышу музыку, я слышу ее почти всегда и везде, – Виктор перевел взгляд на свои вещи на столе, где лежала та самая записная книжка, в которой ждала своего времени начатая мелодия. – Играю на скрипке. Я получил ее в семь лет, и с тех пор с ней не расстаюсь. Мою музыку едва ли кто-то слышал. Точнее, никто не слышал того самого важного и самого искреннего, что я писал. – Люмьер посмотрел на Венсана, которого, очевидно, какие-то слова задевали. – Не бойтесь, месье Дюплесси, вас не поймут и вас отвергнут. Но это будут одни. Полюбят другие. И в этом нет ничего трагичного.

– Музыка? Как интересно, – пробормотал Венсан, поднимая глаза от холста.

Работа продвигалась хорошо и ему определенно нравился результат. Признаться, он редко писал людей. Художник всегда находил процесс написания природы и городской среды более умиротворяющим. В компании танцовщика он, определенно, чувствовал себя хорошо. Даже в своей прошлой жизни, Дюплесси не мог похвастаться большим количеством друзей. Были приятели и знакомые, которые легко могли забыть о нем, когда он перестал появляться в обществе. Он всегда был замкнутым юношей и в уединении находил покой. Однако сейчас он чувствовал, что Люмьер мог бы стать его другом.

Это напомнило ему о путешествии в Италию. Там, во Флоренции, он познакомился с юношей по имени Джованни. Они оба часто приходили в галерею Уффици и подолгу рассматривали картины, делая зарисовки. Их обоих влекло искусство Ренессанса и в особенности флорентийская школа живописи, ее красочность и полнота форм, вечное ощущение бесконечного праздника. На протяжении целого месяца они виделись каждый день и вели долгие беседы об искусстве, эстетике и красоте. Когда пришла пора уезжать, Венсан был крайне опечален и пообещал Джованни писать ему письма. С тех пор они вели переписку и он бережно хранил каждое полученное письмо.

Виктор, когда диалог с художником прервался, постепенно в тишине ушел в себя. В голове звучали переливы клавишных, вступали скрипки, и он не мог – да и не хотел, – останавливать этот поток сознания. Он прикрыл глаза, устав смотреть в одну точку на противоположной стене, и лицо приобрело умиротворенное выражение, только пальцы раз от раза порывались наиграть мелодию. Он постукивал, едва ли заметно, по собственному бедру. Венсан даже мог заметить, как явственно изменилось его лицо – каким уверенным, каким абсолютно одухотворенным стал Люмьер. Когда он открыл глаза, когда в голове мелодия наконец-то стихала и он видел, словно бы перед собой, эти ноты, которые он уже не забудет, пока не запишет в блокнот. Его взгляд преобразился, и прежде прозрачные голубо-зеленые радужки налились еще более яркой зеленью, напоминая авантюрин – один из самых притягательных самоцветов.

Виктор был общительным человеком, дружелюбным и располагающим к себе, но только на первый взгляд. Вместе с тем он был жестким в отношении собственных желаний и целей, но при этом добропорядочным и сердечным, мягким к тем, кого он любил и о ком заботился. У него едва ли были по-настоящему близкие друзья – в театре это было практически невозможно. Работа, которая требовала столько усилий и вечного сопротивления, чтобы стать лучше, сильнее, показать себя, не могла сочетаться с той самой мягкостью, которую Виктор испытывал к близким людям. Исключением из всех была лишь Шарлотта Лефевр, дочь мадам Лефевр, их балетмейстера. Они были знакомы с ней с самого детства, точнее – Шарлотте было два года, а Виктору уже тринадцать, когда они познакомились – он вызвался общаться и гулять с ребенком, понимая, что у Мари – она была его старше всего-то на четырнадцать лет, – не было ни сил, ни возможности, а сам он был свободен куда более часто, нежели постоянно выступающая балерина. И с тех самых пор у Люмьера появилась названная младшая сестра, которая росла у него на глазах. Были знакомые, были любовники и любовницы, но их было столь мало, что он даже не придавал их существованию значения.