Екатерина Элизабет Люмьер - Гимн Красоте

Подойдя к танцовщику, Венсан набросил на него алую материю, которая мягко ниспадала с его плеча и собиралась легкими складками у бедра. Поставив подготовленный ранее холст на мольберт, он быстрыми штрихами принялся за эскиз, который в последствии, как он надеялся, станет одной из его величайших картин. За работой он всегда был молчалив и сосредоточен, но сегодня, возможно дело было в выпитом вине, а возможно в самом Люмьере, он решил рассказать ему подробней о своей задумке. Сам Виктор, не желая оставаться хоть сколько-нибудь в неведении, поскольку его буквально раздирало любопытство, что же должно было получиться, спросил:

– Почему именно Дионис? Как вы видите меня в образе бога? – Люмьер улыбнулся, безотрывно смотря на художника. Говорил он тихо, чтобы не мешать, высказываясь «под руку» Дюплесси. – Мне всегда было интересно, так ли вы видите образы, как я слышу музыку? – Виктор, уже войдя в эту квартиру, знал, как будет продолжаться его этюд, который должен был стать если не симфонией, то хотя бы сонатой.

Этот день должен был стать началом чего-то нового, это Люмьер понимал всем своим существом, не испытывая ни единого сомнения.

– Знаете, – медленно начал художник, – когда я впервые увидел вас, я понял, что должен вас написать. Также я понял, что ваш портрет должен быть чем-то особенным, неповторимым. Вы совершенно не годитесь для скучных салонных портретов.

Венсан теперь уже смешивал краски на старенькой палитре, унаследованной им от папаши Лурье. Он работал быстро и четко, а набросок, который у него получался, ему определенно нравился.

– Я спрашиваю без лукавства, правда, мне на самом деле интересно, – Виктор постарался подобрать слова, но в конечном итоге попросту сказал: – Почему именно я? На уровне ощущений? – У Люмьера не было знакомых художников, в основном одни музыканты и танцоры по объективным причинам. Он всегда интересовался тем, как думают люди, создающие что-либо, о том, откуда они берут свои идеи, как к ним приходит «озарение» и желание что-то написать. Виктор понимал на собственном примере лишь то, что «оно» приходит, появляется в голове из ниоткуда, сотканное из ощущений или эмоций, появляется по щелчку пальцев, настигает тебя в любой момент – так с ним бывало. Он мог сесть на тротуаре, на край фонтана или на ступени той же Оперы и записывать, пока голова не станет пустой, иначе музыка будет его преследовать, пока не окажется запечатленной нотами на бумаге.

– Да, именно так, – глухо отозвался художник после небольшой паузы, берясь за кисть. – Я просто понял, что должен написать вас. Мне поручили работу над серией балетных картин и, сидя в ложе, я выполнял некоторые эскизы. Я показывал их вам, если помните. И в тот момент, когда я заметил вас, Виктор, в мазурке, я почувствовал столь необычное волнение, что даже выронил свой бинокль.

– Ваши эскизы я помню, – Виктор тихо хихикнул, а потом добавил, – и шум в зале тоже. Я чуть не сбился с ритма в тот момент, но, благо, этого не случилось! – Люмьер широко улыбнулся. – Со сцены практически ничего не видно, зал кажется черным, но ощущения говорят, что он полон. Почти две тысячи человек смотрят на тебя, а ты их не видишь. Музыка звучит не настолько громко, чтобы мы не слышали, что происходит. – Виктор повел плечом, которое начало затекать, но ткань осталась на месте. – Я не был по другую сторону при полном представлении, только во время репетиций. Все приходят смотреть, наслаждаться. Это магия сцены, Венсан. Каким бы чарующим театр ни казался из зала, каким бы привлекательным и магнетическим, вы и представить себе не можете, насколько пошлый он на самом деле. Театральное искусство – вот в чем настоящее чувство, но мало кто живет именно этим.

Услышав слова Люмьера, художник густо покраснел. С детства он постоянно страдал из-за неуклюжести и больно переживал каждую свою подобную ошибку.

– Как и художественный мир. Разве что художники чуть более разобщены между собой. Даже о себе я слышал несколько очень нелестных слов, хотя толком ничего из себя не представляю. Мне кажется, такова участь творца – быть одиноким и презираемым сородичами. Однако все это меркнет в тот момент, когда приходит осознание, что твое искусство живет и может вызывать сильные эмоции у других людей. Нет более сильной награды, чем признание зрителя, вы не находите?

– Знаете, – Виктор даже замолчал, подбирая слова, – не каждый зритель способен понять и прочувствовать. Далеко не каждый. Я бы даже сказал, что и половина зала не увидит всех тонкостей, а вторая не прочувствует до конца. – Люмьер повел вторым плечом, тело так быстро затекало. – Каждый творец тщеславен, даже тот, который это всячески отрицает; даже тот, который пишет романы в стол и картины для отдельной комнаты в своей квартире. Все потому, что признание нам необходимо для осознания того, что мы «все делаем правильно». И я не вполне согласен с тем, что вы считаете, что творец должен быть одинок и презираем. Дело не в этом. А все в той же славе. Это лишь зависть и страх, что кто-то окажется лучше, ощущение собственной неполноценности, или злоба, вызванная верой в свою избранность. – Виктор постарался потянуться другим плечом. – Но есть и порядочные люди, которые делают одно с вами дело – создают прекрасное.