Екатерина Элизабет Люмьер - Гимн Красоте

Возможно, уже в силу возраста, ему было непросто заводить новые знакомства – он не искал общения, в этом вся суть, но Венсан нашел его сам, буквально выдернул из существования внутри театра, в котором все было привычно, хотя Опера и открылась всего полгода как, практически весь состав труппы и работников был ему знаком еще со времен Ле Пелетье. Виктор был рад, что ему предоставилась такая возможность – попробовать в своей жизни что-то новое: общение, роль, ощущения.

– Венсан, – Виктор прочистил горло. – Чайник.

Вздрогнув, Венсан поднял глаза и несколько мгновений непонимающе смотрел на Виктора. Он был так увлечен работой, что, казалось, весь мир для него перестал существовать. По правде, такое с ним случалось каждый раз, когда он принимался за работу. Он был человеком увлеченным и знал, что если он не может отдать работе всего себя, то картина, несомненно, выйдет посредственной. Сегодня, пожалуй, он был погружен в себя даже больше, чем обычно. Чайник свистел уже без малого четверть часа, и только теперь он услышал его настойчивый голос.

– О, – выдохнул он, бросаясь к плите. Небольшая кухонька располагалась у самой двери и представляла из себя старую газовую плиту, вышеупомянутый стол и несколько простых сосновых стульев. Вся обстановка в квартире Венсана видала свои лучшие времена, кое-где на деревянных поверхностях были засохшие пятна краски, но в то же время, несмотря на всю простоту интерьера, студия выглядела достаточно уютно.

Достав с полки жестяную банку с превосходным черным китайским чаем из магазина «Верле», художник занялся приготовлением ароматного напитка. Он украдкой посматривал на Люмьера, который, казалось, был полностью занят своими мыслями.

– Вы, должно быть, замерзли, – заметил Венсан, отмечая про себя, что в студии было довольно прохладно. Его скромного достатка не хватало на то, чтобы постоянно поддерживать тепло. Сегодня, готовясь к приходу танцовщика, он постарался, как мог, согреть помещение, но, увы, эффект был недолговременным.

– Да, немного зябко, – Виктор ответил и повел плечами, – дует от окна. – Ткань все-таки сползла с плеча, но Люмьер успел ее поймать. – Но вы ведь исправите эту маленькую досадную оплошность, верно? Вам ведь это под силу, – Виктор решил попробовать привлечь внимание художника легкой словесной игрой, ничего не значащим – а может и нет, – флиртом, который был для него в порядке вещей в обычном общении, поскольку он, будучи серьезным человеком, также нуждался в незамысловатых диалогах, направленных на то, чтобы смутить собеседника или же к созданию игривой атмосферы.

Часто его шутки не были поняты, восприняты всерьез, а после заигрываний его и вовсе могли как «отшить», так и наоборот – принять его слова на веру и попытаться соблазнить. Если Виктор и начинал свою маленькую словесную игру, то никогда не знал, чем она закончится. С Шарлоттой заигрывания носили развлекательный характер, с отдельными мужчинами и женщинами – сугубо практический, а вот с теми, кто был Виктору на самом деле интересен, это было скорее попыткой понять самого человека.

Люмьер не мог не обратить внимания на слова Дюплесси о «великом грехе», которые были произнесены не лишь бы, словно невзначай, а с явным чувством. Венсан производил впечатление образованного и воспитанного юноши, а еще скромного и очень кроткого нравом. По крайней мере, смутить его было достаточно просто. Он нервничал, и, когда Виктор раздевался, от последнего не укрылось, что художник не знал, куда ему деть глаза, хотя ничего нового и удивительного для того не было в мужском теле. Это умиляло Виктора, ведь, разговаривая с ним, Венсан робел, даже будучи в собственной квартире, где он сам был хозяином и в целом, оставшись наедине с Виктором, мог сделать, что заблагорассудится. Люмьеру было интересно понять, как далеко простиралась эта самая робость, потому что за этой нерешительностью скрывалось нечто большее, и он был абсолютно в этом уверен.

Венсан растеряно посмотрел на гостя. Ему следовало подумать об этом заранее. Не ровен час, его натурщик заработает простуду. Разумно ли было ставить свои личные интересы столь высоко, пренебрегая здоровьем Люмьера? За последние два года Венсан привык к жизни в постоянных лишениях. Нередко случалось так, что на ужин у него не было даже ломтя черствого хлеба, а холод пробирал до самых костей. В полные горести минуты, он старался находить утешение в своем искусстве. Именно живопись грела и питала его лучше горящего очага и самых изысканных яств. Однажды он понял, что готов был бы даже умереть за искусство, и это осознание против всех доводов разума сделало его абсолютно счастливым.