Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа

Фома слушал, не отрывая глаз от лица Даты. Казалось, он ждал услышать что-то еще.

— Ну, а теперь я тебе все сказал — что у меня на уме и зачем берусь за ваше дело.

— Хорошо! — сказал Фома после долгого молчания. — Шалва! Дата обещает завтра ночью достать нам ключи от всех корпусов и камер, но как он собирается это сделать, говорить не хочет никому… кроме меня. Мы должны принять это условие. Я сообщу членам комитета, и мы решим, начинать бунт или нет. В нашей помощи Дата не нуждается. Зовет тебя одного! Трудное и рискованное это дело.

Я не дал Фоме договорить:

— Я готов. Не хочет он, чтобы я все знал, и не надо. Все равно пойду.

Чего греха таить: все члены комитета, себя не исключаю, колебались. Все мы были возбуждены и несказанно рады, что приближается решающий час, и все-таки на дне души каждого тлела надежда, что Дате Туташхиа не удастся выполнить своего обещания! Понять это можно. Трудно ставить жизнь на карту, даже если делаешь это, все хладнокровно рассчитав и обдумав. Трудно даже, если поднимаешься против врага отчизны и за тобой — твой народ, твои дети и закон твоего государства, позволяющий тебе стать убийцей и обещающий при этом сохранить твое доброе имя. Что же говорить о горстке единомышленников, бросающихся на мощную империю и на закон, который немедленно объявит тебя убийцей, изменником, подонком. Это тяжкий груз, даже если сильна в тебе вера, что ты идешь на это ради лучшего будущего своего народа!

— Товарищи! Если кто-нибудь хочет выйти из нашего дела, не поздно и не стыдно это сделать, — сказал Фома Комодов. — Пусть идет, и мы не спросим его ни о чем до поры до времени.

Кто мог назвать себя трусом?

Мы все были готовы к действию. Лишь Андро Чанеишвили спросил:

— Но почему Дата Туташхиа требует, чтобы мы слепо следовали за ним?

— Дата Туташхиа ничего от нас не требует, — возразил Фома. — Он лишь сообщил нам, что завтра вечером, с десяти до одиннадцати, в его руках будут ключи. От нас зависит, воспользуемся мы ими или нет.

— Что думаешь делать, почему скрываешь? — схватил Класион за руку Дату Туташхиа, проходившего мимо нас к Дембину.

— Вы только не обижайтесь, — Дата присел рядом с Класионом. — Всем вам ума не занимать, а для дела, за которое я берусь, и одного ума с лихвой хватит. Скажи я вам, что собираюсь делать, вы приметесь обсуждать и советы давать. И может статься, я с вами посчитаюсь, ваш совет в сомнение введет. Сомнение же и колебание — плохой товарищ в таком деле. Поэтому я и не скажу вам ничего.

— Ну, а если от твоей затеи и нам, и нашему делу худо будет, тогда что? — спросил Амбо.

— Друг мой, Амбо, от царя Николашки тебе столько худа… что я смогу еще добавить? Мы — в тюрьме, а тюремный закон ты знаешь лучше меня. Что я намерен делать и чего хочу — никому до этого дела быть не может! Я делаю то, что считаю нужным, а воспользуетесь вы этим или нет, я и знать не хочу. Только может так все сложиться, что я вам ой как понадоблюсь.

— В чем этот человек не прав? — спросил Фома Комодов.

— Прав до небес, — сказал Эзиз Челидзе.

— Не понимаю, к чему эти обиды?! — сказал Петр Андращук. — Чего вам еще надо? Хотим — воспользуемся. Нет? Айда по норам.

— Если кто хочет уйти — пусть скажет! — повторил Комодов. — Нет таких? Тогда приступим.

Начинать решили завтра вечером, когда заступит Моська. Если Дата действительно получит ключи, мы откроем камеры, и одно это станет знаком к началу мятежа.

В ту ночь никто не сомкнул глаз. Мы скрывали друг от друга, что не спим, каждому хотелось в глазах товарищей быть молодцом, да и боялись своим волнением заразить остальных.

Наконец рассвело. Мы поднялись, поели и принялись совещаться.

Нашей ближайшей целью было взять тюрьму, в которой мы сидели. Это значило: прогнать администрацию, заложить входы, возвести баррикады и стоять наготове до тех пор, пока развитие событий не поставит перед нами новые альтернативы. Здесь многое зависело от того, как поведут себя Метехская тюрьма, Тифлисский нелегальный комитет, тифлисский рабочий класс и, наконец, царь и Государственная дума, если вести о нашем бунте достигнут их ушей. Нашим главным требованием было неукоснительное выполнение предусмотренных манифестом семнадцатого октября обещаний, а дальше шли еще одиннадцать пунктов: облегчение условий тюремного режима, немедленное освобождение инвалидов, больных, малосрочников, женщин и т. д.

Мы совещались до прогулки. Почти все вопросы были решены, были распределены обязанности, написано несколько необходимых записок и текст воззвания, где освещались как общие цели бунта, так и коцевские бесчинства. Дальше оставалось лишь ждать.