Чабуа Амирэджиби: Дата Туташхиа

РОМАН

Перевел с грузинского автор

МОСКВА

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА» 1990

ББК 84Гр7 А62

Вступительная статья — ВАДИМА КОЖИНОВА

Оформление художника — Аркадия РЕМЕННИКА

4702170201-140 А028(01)-90

ISBN 5-280-01158-4

© Вступительная статья, оформление.

Издательство «Художественная литература», 1990 г.

Книга Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхиа» имеет подзаголовок «романа». И это определение может в каких-то отношениях затруднить читательское восприятие и понимание книги. Ибо писатель воссоздал или, вернее, воскресил такие качества романа, которые этот жанр в новейшее время явно утратил. «Дата Туташхиа» и по характеру своего художественного содержании, и по своей архитектонике ближе к «Дон Кихоту» Сервантеса либо «Робинзону Крузо» Дефо (я имею в виду, конечно, не общеизвестный краткий пересказ этой книги для детского чтения, а роман Дефо в его целом), чем к типичным образцам романа XIX–XX веков. Правда, и за последние два века появлялись романы, в которых были продолжены, так сказать, сервантесовские традиции. Но эти романы, как правило, рассказывали о событиях далекого прошлого, и их создатели возвращались к «старинным» принципам и способам повествования ради того, чтобы и с этой точки зрения углубиться в прошлое; ярким примером может служить «Тиль Уленшпигель» Шарля де Костера.

Роман Чабуа Амирэджиби в целом ряде отношений сопоставим с «Тилем Уленшпигелем», однако в нем повествуется не о давно ставших легендарными событиях XVI века, но, главным образом, о событиях начала нашего столетия, те или иные участники которых дожили почти до нынешних дней. Так, автор (речь идет, конечно, о «художественном» авторе, об «образе автора» в романе, а не о члене Союза писателей Грузии Чабуа Амирэджиби) начинает с сообщения о том, что он лично знал одного из главных «рассказчиков» и героев своего романа — графа Сегеди. И все же повествование Чабуа Амирэджиби по самой своей природе и строению напоминает роман «сервантесовского» типа, а не романы об эпохе рубежа XIX–XX веков, созданные за последние десятилетия.

Основное действие в повествовании о Дате Туташхиа то и дело прерывается (как и в том же «Дон Кихоте») различными «вставными» эпизодами и новеллами, философическими и нравоучительными притчами и всякого рода «отступлениями» и т. п. Постоянно меняются рассказчики: помимо главного, основного — графа Сегеди, — их около двух десятков, притом это очень разные люди — от сезонного рабочего Дигвы Зазуа до просвещеннейшего адвоката князя Хурцидзе, от политического террориста Бубутейшвили до монахини Саломе. В рассказах этих людей, естественно, запечатлевается и их собственный характер и душевный склад, и потому они также являют собой своеобразных героев, или, точнее, персонажей произведения Чабуа Амирэджиби, расширяя и углубляя его художественный мир.

Уже из этого ясно, что мир, созданный писателем, — чрезвычайно богатый, многогранный, сложный. Но в то же время в произведении нет характерных для новейшей прозы композиционных и стилистических «ухищрений»: писатель не ведет той изысканной «игры» с временем повествования (когда действие постоянно переносится то в прошлое, то в будущее) и с самим художественным словом (я имею в виду сложное переплетение речи автора и героев, фиксацию так называемого потока сознания и т. п.), — игры, которая кажется многим его современникам по литературному делу чем-то абсолютно необходимым — без чего искусство прозы, по их мнению, предстанет-де как архаическое, отставшее от эпохи.

Напротив, повествование Чабуа Амирэджиби, при всем его богатстве и сложности, в основе своей простодушно и обращено в конечном счете даже и к самому «неискушенному» читателю. И в этом также выражается воскрешение, возрождение исконной сути романа, воплотившейся в творениях Сервантеса и Дефо.

Дело в том, что книги Сервантеса и Дефо (как, скажем, и спектакли шекспировского театра) покоряли и крупнейших деятелей культуры своего времени, и самых что ни на есть «рядовых» читателей, — хотя, конечно, те и другие воспринимали эти книги с принципиально различной степенью осознанности и духовной активности: в сознании первых романы эти порождали глубочайшие раздумья о смысле бытия, а души вторых были захвачены только мощным переживанием воссозданного в мире романа бытия. Однако и «непросвещенные» читатели — пусть и неосознанно, подспудно — соприкасались, конечно, и со смыслом развертывавшегося перед ними романного действа.