Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа

— В камере каторжан сидит Гоги Цуладзе, одноногий, я тебе его показывал. Передашь ему. Мне туда подходить нельзя. Запомни, письмо ни в коем случае не должно попасть в чужие руки!

Камера каторжан находилась на нашем этаже. Поктиа мог передать это письмо, идя на прогулку или обратно. Особой трудности это не представляло.

Скоро позвали на прогулку, и мы вышли.

В прогулочном дворе случилось то, что, на мой взгляд, и обусловило все дальнейшее. Из-за стены кто-то перекинул к нам привязанную к камешку записку. Один из шоблы поймал ее и, конечно, отдал Спарапету. Спарапет был патриарх воров, знаменитый преступник, великий мастер своего дела. Было ему лет тридцать пять. Он снял с записки нитку, развернул ее, прочел и сунул в карман. Походив немного, он подошел к Фоме Комодову:

— Фома-джан, тут сейчас подбросили… не нам, написано — Сычу… Но там такие дела… может быть, тебе раньше прочесть? Возьмешь или Сычу отдать?

— Кому бросили, тому и отдай!

— Да? — Спарапет колебался. — Ну, да как скажешь.

— Дата, — окликнул Фома.

Туташхиа подошел, прочел записку и протянул ее Фоме:

— Это почерк Бикентия Иалканидзе. Фельдшера. Он мой кунак!

В несколько минут записка обошла всех членов комитета. В ней говорилось, что Коц собирается использовать против агитаторов компанию Дардака. Первый раз это должно произойти в смену Моськи, послезавтра ночью.

Мне сразу показалось, что записка инспирирована Класионом.

— Я останусь повидать Викентия, — сказал Дата, сунул надзирателю рублевку и направился к больнице.

Все мы вдоволь накочевались по тюрьмам и ссылкам, но то, что было в записке, оказалось тяжким грузом даже для нервов Фомы Комодова. Никогда в жизни я не чувствовал себя так погано. Как вам сказать… будто окунули тебя в нечистоты и запретили вымыться…

Дата не принес ничего нового, кроме того, что Викентий назвал ему первоисточник этой новости — начальника больницы, военного врача Щелкунова, — но зачем понадобилось жандарму поверять Викентию государственную тайну?!

Лишь к рассвету мы перестали шептаться.

— Что же нам предпринять, чтобы предупредить злодеяние? — поставил вопрос Фома Комодов.

— Есть в каждой камере хотя бы пО одному нашему человеку? — спросил Эзиз Челидзе. — Оповестим всех. Заставим кричать всю тюрьму и принудим администрацию отказаться от намерения. Жандармы, известно, боятся шума…

— И дардаковской компании надо передать: если они пойдут на эту мерзость, пусть не попадаются нам в руки — перебьем всех поодиночке — и виноватых и не виноватых, — добавил Андро Чанеишвили.

— Можно организовать такой шум, что явится прокурор, мы передадим ему петицию против тюремной администрации, и они не посмеют, — сказал Петр Андращук.

— Да, да, — развеселился Класион, — прочтут нашу петицию, покраснеют все — от царя до Коца — и отпустят нас по домам.

— Этот путь не годится, товарищи! — вмешался я. — Суть нашей революции в том, что она борется не с одним каким-нибудь злом, но со всей ситуацией, порождающей зло. Можем мы ликвидировать самую ситуацию? Об этом надо думать, а спасти Какалашвили или Иванова — не так уж это сложно.

— Спасти их может только бунт… А бунта не будет, если подлость не совершится, — твердил свое Класион Квимсадзе.

— Повод, я думаю, уже есть, но о том, что нужно для восстания, хочу поговорить один на один с Фомой, — объявил Дата Туташхиа.

Ни одному из нас опыта было не занимать, но Дату Туташхиа мы все считали силой совсем особого ранга. Мы знали, настанет минута, и он скажет свое и только свое слово.

— Вы согласны? — спросил Дата.

— Пусть так, — сказал Амбо.

Дата отошел от нас, выбрал укромное место и подозвал Фому. Говорили они долго, потом позвали меня.

— А ты все хорошо взвесил? Справишься? — спрашивал Фома Комодов Дату, когда я подходил к ним.

— Потому в этом деле и мало для меня интересного, что смогу. Достойный человек должен стараться делать то, чего он раньше не делал и что ему кажется невозможным. Вы, Фома, беретесь за то, что кажется невозможным, и я лишь потому оказался с вами, что быть с вами я по всему раскладу не мог.

— Не мог? — переспросил Фома. — Ты можешь сказать мне, Дата, ради чего ты идешь на такой большой риск?

— Мне непременно надо ответить?

— Это лишь просьба. Я для себя хочу знать.

— Попробую, если сумею… — Дата задумался. — Видишь ли, когда зло совершается у тебя на глазах, одолеть его легко, очень легко. Превратить зло в добро — куда труднее, но все-таки можно. Но и у добра, и у зла есть свое гнездо, как, впрочем, у всего, что существует на этом свете. Если не разрушить гнездо зла, зло прорастет в других местах. Так вот, разорить гнездо зла — это очень большое дело, настолько большое, что ради него и пострадать стоит, и смерть не страшна. Поэтому я и берусь за то, о чем я тебе сказал, и вовсе не считаю, что иду на большой риск. Хочу, чтобы ты это знал.