Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа

— Шалва, необходимо, чтобы сегодня вечером оправку начали с нас. Тогда последними пойдут каторжане.

— А потом?

— Вон сидит старик Миндадзе. Вы ведь с ним земляки? Этот надзиратель хорошо к нему относится, и они, кажется, из одной деревни. Ты часто болтаешь с Миндадзе и угощал его не раз…

— Что я должен делать?

— Пусть Миндадзе попросит надзирателя, чтобы нас повели оправляться первыми. Ты скажи Миндадзе, что у тебя живот разболелся, а он пусть попросит. Уважит его надзиратель. Ну, а если это не пройдет, каторжники найдут причину — все равно не выйдут первыми и окажутся в конце, но… кабы не заподозрили…

Минут через пять распахнулась дверь, и надзиратель повел нас на оправку. Поктиа побежал к камере каторжан и, вернувшись, доложил Дате:

— У них все в порядке. Спрашивают — как у нас. Я сказал — у нас тоже.

— Что смогут сделать эти закованные люди? — спросил я Дату, когда мы вернулись в камеру.

— Ты что, забыл? Закованы только те, кому каторжный приговор утвержден. У остальных кандалов нет.

— Вы очень нам нужны, Лука Петрович. — Дата повел меня к Дембину. — Просьба наша не совсем обычная, и дело довольно рискованное…

— Слушаю вас, господа… По возможности… Чем смогу!..

— На полчаса, самое большее на час, вам надо переодеться в форму надзирателя, простите, конечно, но так уж все сложилось.

— Надзирателя? — изумился Лука Петрович. — Мне надеть форму надзирателя? Ни за что! Вы оскорбляете мои убеждения. Собачью шкуру! Никогда!

— Лука Петрович, дорогой! — прервал я разбушевавшегося писателя-либерала. — Этого требует дело, это нужно революции.

— Послушайте, голубчик, — лицо Луки Петровича озарилось надеждой, — в этой постановке, я это вижу, для меня может найтись другая роль. У вас ведь много ролей, а на эту… подыщем другого.

— Лука Петрович, — взмолился я, — вы с нашим сегодняшним надзирателем как близнецы. Ваш отказ ставит операцию под угрозу провала!

А Дата Туташхиа втолковывал ему, что революционером является тот, кто ради дела готов переодеться даже жандармом.

Дембина уломали.

Настал мой черед. Лоладзе обмотал меня какими-то тряпками, подложил какие-то комочки и подушечки, и когда, на его взгляд, я обрел габариты господина Канарейки, стал подгонять усы. Эту процедуру невозможно было скрыть. Нас окружили арестанты, решившие, что готовится очередной тюремный розыгрыш, и весело смаковали предстоящую забаву.

Вы не представляете, с каким увлечением хлопотал Лоладзе над каждым волоском. Подстригал, причесывал, приглаживал… Отступая на шаг, подбегал, поправлял, отходил и опять любовался.

— Ты, брат, оказывается, настоящий художник! — сказал ему Лука Петрович.

— Нет, мой милый, настоящее искусство начинается, когда человек сыт, или убедит себя, что сыт, — так говаривал мой учитель Иван Никифорович Страстное — великий был человек! И большой охотник до таких сентенций.

Вечерняя оправка добралась уже до другого конца коридора, и тут я заметил, что Дата будто волнуется. И всем членам комитета передалось его состояние. Уговор был такой, что каждый должен держаться, как всегда, — кто лежать, кто играть в нарды, кто просто слоняться по камере. Все получалось наоборот. Все сидели на своих нарах и думали, думали, думали…

Мы с Датой прильнули к дверям, ловя каждый звук в коридоре.

Вот вошел в свою камеру последний арестант!

Вот лязгнул засов и звякнули ключи.

Камеру заперли.

Надзиратель открывает камеру каторжан. Опять звяканье ключей, скрип поднимаемого засова, лязг ударившегося в стену металла… Шаги… Шарканье множества ног, и… полная затаившаяся тишина.

…Шаги, направляющиеся в нашу сторону… Человека два, может быть, три…

— Взяли! — прошептал Дата.

Дверь клозета заскрипела и с шумом захлопнулась. Кто-то быстрым, шаркающим, неровным шагом подошел к камере каторжан, задвинул засов и повернул ключ в замке.

Снова шаги в нашу сторону. Тот же поспешный шаркающий звук. Кто-то заглянул в глазок нашей камеры. Глазок захлопнулся, и чуть приоткрылась дверь. За нею мелькнула и скрылась фигура Гоги Цуладзе. Дембин, я, Лоладзе и Дата Туташхиа вышли в коридор. На пороге камеры меня вдруг охватило острое желание обернуться на наших… но я не успел.

— Хоть бы сказал кто, что нас ждет! — пошутил Класион.

Шутка повисла в воздухе. Дата взял у Гоги связку ключей и стал запирать нашу камеру. Гоги пошел вперед. Мы втроем последовали за ним в клозет.

Надзиратель с завязанными глазами, в одном белье, босой, стоял в углу, спиной к нам. На его затылке торчал толстый узел, концы полотенца свисали на плечи.