Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

— Проклятье! Все дела да дела! Засиделся! Закис! В поле пора! Конь и лук!

Вертя головой, спеша вернуться к ненавистным делам, государь опустился на диван рядом с догом:

— Завтра ты едешь в Камбре!

Глядя пристально, прямо в глаза, с расстановкой сказал:

— Прошу вас, пошлите другого.

Генрих вспыхнул:

— В чём дело?

Ответил спокойно:

— Меня тяготят обязанности посла.

Король отвалился к стене:

— Прошу тебя, не валяй дурака! Ты едешь как председатель палаты. Я знаю, палата домогается мира, денег им жаль, чёрт побери. Деньги, деньги везде. Однако в интересах короны на тебя возлагается обязанность помешать соглашению между Карлом и Франсуа. Я заготовил письмо. По нему ты получишь деньги у Фуггеров. Можешь истратить двадцать тысяч дукатов.

Генрих сжал кулаки.

Верно, денег было всё-таки жаль.

Вздохнул тяжело и решительно приказал:

— Сори деньгами, но перессорь всех со всеми. Так надо мне!

— Тогда снова война.

Вытягивая короткую шею, взблескивая стальными глазами, король яростно бросил:

— Я отвоевал то, что мне было написано на роду. Угомониться пора. Да и денег никто не даёт на войну. Палата опять заартачится! Разве не так? Платит одна королева Луиза, но платит за мир. Но если понадобится, значит, война и война! Усиление либо Франсуа, либо Карла одинаково губительно для моих интересов на континенте!

Тихо напомнил:

— Война противна моим убеждениям. И палата точно денег не даст.

— К чёрту палату! К чёрту твои убеждения! Одна французская крепость дороже всех твоих убеждений! Помни об этом в Камбре!

Отметил, точно рассуждал сам с собой:

— Дороже даже моей головы.

— Может, и так, но потом, а теперь твоя голова ещё мне пригодится.

— Сомневаюсь в этом, милорд.

Схватив за ошейник, Генрих потянул тяжёлого дога к себе:

— Тут вот в чём секрет. Ты должен добиваться мира, как того жаждет палата, которой деньги дороже, чем честь, но привезти войну между Карлом и Франсуа. Пусть они истребляют друг друга! Поверь, у меня нет никого, кто бы справился с такой мудреной задачей. Мне нужен верный успех. А для того необходимо успокоить палату, как необходимо и то, чтобы папа был на моей стороне. Подробности скажет Уолси. И помни в Камбре: в руках у тебя моё счастье!

Возразил:

— Для такой миссии я не гожусь.

Генрих в то же мгновение изменился в лице и с потеплевшим взглядом, с рукой, растерянно теребившей застёжку камзола, просто, но глухо сказал:

— Помоги мне, Мор, помоги!

Знал эти мгновенные переходы и принимал их за чувство вины, не чуждой совестливой душе короля. Генрих был добр и умён. Философу доводилось наблюдать много раз, как часто тот колебался между искренним сознанием справедливости и разнузданным своеволием избалованного властителя. Вся беда была в том — не для него одного, а для страны, для всех англичан, — что этот сильный, талантливый человек то и дело сбивался с пути, предписанного ему здравым смыслом. Монарху, способному делать добро, но часто творившему зло, готов был помочь как председатель палаты, как обременённый многим познанием человек, как друг.

Ради помощи человеку приходилось идти наперекор королю, и мыслитель произнёс:

— Смогу обещать только одно: если между Францией и Испанией установится мир, его подпишут на условиях самых тяжёлых.

Генрих порывисто погладил голову пса и отпустил его кивком головы.

Мор ехал верхом к кардиналу. Было сыро, но ясно. В слишком узких непросыхающих улочках густо воняло конским навозом и хлюпала под копыта желтоватая вязкая грязь. Прохожие прижимались к склизлым стенам домов, чтобы его пропустить. Дома мрачно глядели узкими окнами. В очень немногих блестело стекло. Остальные были затянуты бычьим пузырём или промасленной толстой бумагой.

Ему нужен был только мир. Довольно истреблять понапрасну людей, пускать на ветер силы и средства, которые можно направить на процветание Англии.

Что бы он сделал? Да в первую очередь перестроил бы весь этот город, заложил бы новые улицы, и в тех улицах царили бы свежий воздух, чистота и простор.

Опустив голову, бросив поводья, не понукая коня, припоминал:

«Расположение площадей удобно как для проезда, так и для защиты от ветров. Здания отнюдь не грязны. Длинный и непрерывный ряд их во всю улицу бросается в глаза зрителю обращёнными к нему фасадами. Фасады разделяет улица шириной в двадцать футов. К обратной стороне домов на всём протяжении улицы прилегает сад, тоже широкий, отовсюду загороженный задами улиц. Нет ни одного дома, у которого бы не было двух дверей: спереди — на улицу, сзади — в сад. Двери двухстворчатые, скоро открываются при самом лёгком нажиме и затем, затворяясь сами собой, впускают всех, кому угодно войти...»