Степан Лукиянчук - День длиною в 10 лет. Роман-мозаика. Часть 3

Но в отличие от моего физического тела, мысль моя свободна, порой даже я сам не мог ограничить её полёт. Мысль разгонялась, представляя передо мной всё новые образы, которые были настолько живы, что когда я подумал о том, как одним прыжком перемахиваю через забор, мышцы моих ног вздрогнули, будто повторяя это движение.

Конвойные сразу и вслепую стрелять не будут, нас окружают жилые дома и есть вероятность, что пули могут попасть по гражданским. Оставшихся конвоируемых зеков под дулами автоматов тут же втопчут в грязь лицом. Они будут не менее удивлены, изумлены и ошарашены, чем сам конвой. В ночной мгле вспышками застрекочут предупредительные выстрелы. Это предупреждение мне бегущему: «Стоя-ять! На землю!!!». Но разве я послушаюсь, испугаюсь? Я – бешеный пёс, я – волк, обложенный со всех сторон. Мои напряжённые мышцы вспухли от распирающего их адреналина. Кровь отхлынула от моей головы и всякие мысли вместе с ней, кроме одной команды, пульсирующей от мозга всему телу: «Беги-и-и!».

Кинологи спустили с поводков захлёбывающихся, оскалившихся собак. Они сорвались с места и тут же нырнули через деревянную изгородь в темноту вслед за мной.

Я бегу. Хлёсткими, садкими ударами ветки кустарников расцарапывают моё лицо в кровь. Я загривком начинаю ощущать злобное рычание преследующих меня служебных собак. Лёгкие горят огнём, пышут жаром, ноги с непривычки наливаются свинцом. Я устаю и задыхаюсь. Мои ноги заплетаются, и я падаю. Сзади мощно наваливаются собаки и рвут меня, рвут…

А если случится чудо? Если мне каким-то невероятным образом удастся избавиться от собак, оторваться от неизбежного преследования? В моём распоряжении будет всего несколько часов свободы. И всё равно, какая это будет свобода?

Свобода, приносящая ещё больше страдания, чем неволя. Лагерное начальство, узнав о побеге, поднимет тревогу, немедленно будет оцеплена прилегающая территория, на единственных здесь грунтовой и железнодорожных дорогах будут выставлены блокпосты и засады, а по моему следу будут пущены новые группы автоматчиков с собаками. Собаки нападут на мой след, найдут, изорвут, как тряпичную куклу. Потом меня скрутят, доставят обратно в зону, посадят в изолятор. Будут бить, бить, бить… Пока не устанут. Потом будут «подмолаживать» ежедневно, но аккуратно, чтобы кровоподтёков не оставалось. Потом осудят, добавят срок за побег, за дерзость лет эдак на пяток… Мне останется грызть свои ногти, биться головой о стену и думать о том, какой безумный поступок я совершил.

Нет, этому не бывать никогда! Ничто на свете не заставит меня бежать сейчас. Помню, даже в то время, когда меня арестовывали на свободе, когда у меня был верный шанс уйти в бега (и была такая первая спонтанная мысль), я поразмыслил, что мне это даст, и понял, что от самого себя не уйти, от совести не убежать. Зачем бежать, если потом все равно придётся сдаваться самому? Быть изгоем, бояться своей тени, ежечасно ожидать облавы – это не для меня. Гораздо лучше принять свой крест и нести его до конца. Хотя конец срока ещё не близок, но он уже не за горами. Я шёл по этой мокрой, чуть проваливающейся песчаной просёлочной дороге, в сумраке, под тихонько накрапывающим весенним дождиком и с усмешкой подумал, что и охранять-то меня теперь нет необходимости: никуда я от вас не убегу, граждане конвоиры!

Мы приближались к местной станции. Когда дорога привела нас к железнодорожной линии и мы упёрлись в рельсы, впереди идущий конвой завернул вправо. Мы пошли по насыпи из гравия. Впереди, в свете двух фонарей, угадывается перрон (просто уложенные вдоль линии железобетонные плиты). На перроне стояло несколько человек, ожидающих поезда. Конвой приказал нам сесть на корточки. Мы поставили сумки на гравий и сели. Конвоиры рассредоточились вокруг нас. Напряжение на их лицах несколько уменьшилось: скоро подойдёт поезд, они передадут нас другому конвою, и их работа на этом будет закончена. Так как во время пути мы вели себя смирно, то начкар выполнил своё обещание. «Можно курить!» – крикнул нам офицер. Кто курил – закурили. Тем временем дождик усиливался. Наши фуфайки плохо спасали от сырой погоды. Они стали холодными и тяжёлыми. Материал уже не впитывал влагу, и она струйками стекала вниз, капая на землю. Наконец я с облегчением увидел впереди огонёк приближающегося поезда.

«Ухая», мощный локомотив медленно проследовал мимо нас. Машинист ловко остановил состав так, что столыпинский вагон, первый от локомотива, встал в нескольких метрах от сидящих зеков. Дверь вагона отворилась ещё на ходу. Когда поезд остановился полностью, из вагона высыпал столыпинский конвой – все как один мОлодцы в «брОнниках». Начальник зоновского конвоя подошёл к начальнику столыпинского конвоя и передал ему толстые запечатанные папки-конверты личных дел заключённых. Офицер коротко рявкнул, и я услышал свою фамилию. Я поднялся, взял свои вещи и торопливо подбежал к нему, назвал свою фамилию, имя, отчество и от растерянности замолк. После стольких лет отвык я от этой процедуры «приёмки». Я думал, что принимающий офицер для сверки личности вполне удовлетворится этими данными, поэтому замолчал и ожидал от него команды.