Валентин Гнатюк - Святослав. Хазария

Мужик в тулупе, подскочив, привычным движением пронзил старика длинным ножом под левую лопатку, намереваясь освободить грека, но увидел, что тот уже мёртв. Крикнув об этом черноризцу, он выдернул нож из тела Избора и отпрянул, держа лезвие в руке, готовый в любую минуту добить жертву, хотя знал, что его удар всегда верен. В это время Избор повернул голову и встретился взглядом с убийцей. Он узнал его, это был Угорелый. Из всей семьи угоревших огнищан-бражников он тогда смог спасти только самого младшего, четырёхлетнего мальца. Потом не раз сокрушался тому, что вырастал спасённый таким же беспутным, как его родители и братья. Потом он куда-то исчез, и о нём забыли. А теперь, выходит, он – тот самый лесной разбойник, про бездушие и жестокость которого уже давно ходят слухи окрест Киева. Выходит… смерть свою спас… и не только свою… «Не понял воли богов…» – промелькнуло в сознании умирающего волхва.

Разбойник же сначала окаменел, а потом попятился. Растерянность, переходящая в страх, написалась на лице его.

– Что стоишь? Поехали! – услышал он нетерпеливый окрик черноризца, гарцующего на коне, и поспешил следом.

Чувствуя, как темнеет в очах и нестерпимо жжёт внутри, волхв сумел перевернуться на спину. Последним усилием сгрёб пригоршню снега, отёр ею с лица свою кровь и кровь врага. Он ещё видел, как удалялись двое оставшихся в живых убийц – черноризец и лихой разбойник, за которым после спасения закрепилось имя Угорелый, но ничего уже поделать старик не мог.

И тогда в отчаянии Избор внутренне возопил к богам:

«Боги мои, почто оставили меня? Кто отомстит за неслыханное злодеяние и расскажет всю правду князю?»

Но молчали боги, из уст старика вырывалось только тихое шипение, а лошади уносили злодеев всё дальше, пока они не скрылись из вида.

Лежал Избор на земле, слабый и беспомощный, как дитя новорождённое, и кровь густая и чёрная струилась из ран, а из очей катились горчайшие слёзы.

Неожиданная тишина вдруг нависла над лесом, будто и не бушевала совсем недавно сумасшедшая метель, послышалось отдалённое волчье завывание, и в лесу опять стало тихо. Пролетел Стрибог, коснулся старца своим ледяным дыханием и унёс последнее тепло. Потом завихрился снегом, припорошил белую бороду и усы и увидел, что снежинки уже не тают. Тогда ещё сильнее закружил-завертел бог ветров послушные сонмы снежинок, зарыдал по убиенным русам, затрещали-застонали под сильной дланью вершины деревьев, и холодными слезами-хлопьями заплакало небо. Не стало видно ни зги, смешался снег небесный с земным в единой пляске. А подле застывающего тела старого волхва жалобно вторил метели вой его верного пса, вновь обретшего голос.

Лиходеи уже не скакали по узким лесным тропам, коих было не различить в бесконечной снежной пелене. Лошади шли шагом, иногда останавливались вовсе. Тогда разбойник в тулупе оставлял коня и, проваливаясь в сугробы, отправлялся на поиски утерянного пути. С каждым таким поиском он всё дольше оглядывался и всё меньше был уверен в правильности своего выбора дороги, полагаясь больше на чутьё. Волчьи голоса всё чаще вплетались в вой обезумевшей старухи метели.

Разбойник садился на коня и снова ехал навстречу холодному колючему ветру, только ветра и снега в лицо почти не ощущал, – мысль о том, что он убил волхва, теперь не покидала ни на мгновение. За свою разбойничью жизнь он многажды убивал людей, вот сегодня, к примеру, порешил мать и дитя, хотя сам не понимал, зачем это сделал. На злато спокусился? Ну да, обещали щедро заплатить и задаток хороший дали, но не только златом, а чем-то ещё завлекли его на сие дело хитроумные греки. Говорили, что жена та чёрная ведьма и дитя у неё от дьявола. Кто таков сей греческий дьявол, Угорелый не слишком разумел, и отчего живущая в лесу ведунья грекам так поперёк горла стала, тогда тоже не задумывался. Черноризец рёк, что якобы не может никто из греков ту злую ведунью убить, а лишь человек славянской крови. Только отчего греки ещё и двух латников прихватили? И жена та с младенцем никак не походила на чёрную ведьму. Киянин уразумел уже, что обманули его греки. А теперь вышло, что ко всему ещё и волхва убил! Вон и метель всё сильнее вьюжит. «Скоро так заметёт, что пропадём мы с проклятым греческим черноризцем в этом лесу. Станем волчьей добычей». Будто в ответ этим мыслям где-то совсем рядом послышалось волчье завывание. А волчье ли? Не идёт ли опять душа волхва по их стопам, не крадётся ли вновь хищной рысью или неслышным пардусом? Пусть даже выйдут они из леса и он получит от греков обещанные деньги, что из того? Ведь душу волхва не ублажишь златом, как византийского бога, который за щедрые пожертвования на церковь отпустит, как сказал черноризец, любой грех. Волхвы, и в человеческом теле пребывая, равнодушны к злату, а уж душа кудесника – и подавно… «Изведёт она меня, жизни не даст… Всего-то пара часов минуло, а я вон уже как измучился, никогда прежде совесть душу не ела, да и не знал я, есть у меня та душа или нет… А тут заныла, треклятая, хуже зубной боли…»