Виталий Надыршин - Светлейший

– Вот-вот, скоро и Россия окажется в подчинении Фридриха. И не случайно на русскую службу побежали многочисленные родственники из Голштинии. Мой нынешний начальник теперь первый член Государственного совета, генерал-фельдмаршал и командир российской лейб-гвардии с титулом высочества. Другой принц – Пётр Август Фридрих Гольштейн-Бекский, слышали о таком? Тоже сподобился милости родственника: стал фельдмаршалом, петербургским генерал-губернатором и командующим над всеми полевыми и гарнизонными войсками, расположенными в Петербурге, Ревеле, Эстляндии и Нарве. Каково, а?

Голос Григория дрожал от возмущения. Он сделал паузу, огляделся, затем продолжил:

– Вместе с Петром голштинцы ввели свои порядки. Прусская армейская амуниция, экзерциции. Муштра сплошная. Одно переодевание солдат чего стоит. Гвардейских гуляк приказано теперь отлавливать у кабаков и наказывать. Видано ли это? Гвардия недовольна. А ты, Дениска, удивляешься, чем же не угодил наш государь. Россию надо спасать!.. – патетически воскликнул Потёмкин. Сказал слишком громко, с соседних столов в их сторону повернули головы посетители. Друзья притихли.

– Слыхал ли кто, на свет рождённый, чтоб торжествующий народ предался в руки побеждённых, о, стыд, о, странный оборот, – неожиданно продекламировал Булгаков.

– Херасков и тебе дал вирши Михайло Ломоносова? – удивился Денис.

– Здорово Михайло Васильевич сказал, лучше не скажешь. Прямо в точку, – изумлённо прошептал Григорий.

– Наш Пётр-то так и не поднялся до императора огромной державы: герцогом Голштинским и остался. Интересы его крохотной родины ему ближе, – оглядываясь по сторонам, тихо, почти шёпотом произнёс Булгаков.

– А вот Екатерина, наоборот, понимает, кто она и чьи интересы нужно отстаивать. Затем и послали меня в Москву – агитацию в пользу новой императрицы проводить. Екатерину на трон надо сажать, – решительно закончил Потёмкин.

Булгаков и Фонвизин притихли. Предстоящие события пугали. Они по-новому посмотрели на своего друга.

– Государственный переворот, Гриц, – дело опасное. Как всё повернётся… Кто знает? Страшно за тебя, Гришка.

– Знаю, Яков, знаю. Назад дороги у меня нет. Видели бы вы эту женщину, друзья. Синие глаза на фоне восхитительной белизны кожи, длинные ресницы и острый носик… Я с ней виделся, когда в Петербург государыня Елизавета Петровна нас, студентов университета, пригласила. Помните, поди. Стушевался я дюже тогда в разговоре с великой княгиней и сейчас стыдно. Но какая женщина!.. За Екатерину Алексеевну и жизнь не жалко отдать, – неожиданно дрогнувшим голосом произнёс Григорий и замолчал.

Суровое выражение с его лица исчезло. Взгляд потеплел. Друзья удивлённо переглянулись. Перед ними сидел явно влюблённый человек. Но в кого?! В супругу императора?!

Незаметно для Григория Денис покрутил у виска пальцем. Булгаков в ответ пожал плечами, но не преминул подколоть Грица:

– А как же твоя первая любовь, игуменья Сусанна, а? Чай, раза в два постарше, опытная. Счастливый ходил, помнится. Нешто забыл про её келью?

– Думаю, Бутурлин не струсит, убедит остальных поддержать гвардию Петра I, – словно не слыша Якова, уже спокойным голосом произнёс Потёмкин. Немного помолчав, добавил: – Так вы со мной али как?

Друзья переглянулись и одновременно кивнули.

– С тобой, не сумлевайся, Гриц. Жизненный путь Бутурлина я знаю немного, по случаю пришлось изучить. Упрямый, но расчётливый. А как всё будет на месте, право, не знаю, – неуверенно произнёс Булгаков.

– Что наша жизнь, друзья?! – мечтательно продекламировал Фонвизин и добавил: – Всё тщета в подлунном мире, исключенья смертным нет, в лаврах, рубище, порфире, всем должно оставить свет. Что такое есть родиться? Что есть наше житие? Шаг ступить – не возвратиться в прежнее небытие.

– Ломоносов? – поинтересовался Потёмкин.

– Нет, Херасков, – ответил Фонвизин.

– Всё одно, не мешало бы нам с Денисом знать о фельдмаршале поподробнее. Башку, Гриц, каждому снесут, ежели что.

Григорий поведал друзьям о Бутурлине всё, что знал, не утаил и наставления Алексея Орлова относительно своего задания. Вслед за этим заговорщики рассчитались с целовальником и покинули австерию. Булгаков и Фонвизин немного покачивались. Потёмкин, с виду совершенно трезвый, поддерживал их обоих под локти и шёпотом настоятельно потребовал, чтобы они не чесали языком лишнего. Яков молча кивнул, Денис же произнёс:

– Могила, не сумлевайся, Гриц!