Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных

Старший встал перед инженером:

– Предъявите всё золото, какое в доме.

Лабинцов чуть наклонил вперёд голову:

– То есть?

Комиссар молчал в пристально-враждебном ожидании, и Лабинцов, озабоченно достав из кармана носовой платок, обмахнул лицо стеснённо-округлым движением:

– Украшения жены? кольца? У меня - хронометр позолоченный...

Один из красноармейцев заговорил от двери:

– Ничего вашего не возьмут, Семён Кириллыч! Но пусть увидят, что у вас нет другого.

– Другого?! - воскликнул инженер, обратив гневное изумление на комиссара; затем повернулся к предрика: - Меня подозревают в... в присвоении?..

Чекист, что помоложе, окликнул сбоку:

– Добровольно не сдадите - вам же хуже!

– Да что за дичь! - Лабинцов взглядывал на одного-второго, третьего, говоря с суетливо-повышенной интонацией: будь он «то, с чем его путают», так «с самого начала поступал бы иначе», он «мог вообще не открывать рабочим о золоте...»

– Вилять умеете! - похвалил, подтрунивая, молодой; в лице читалось: «Кто ж из вас признается, пока не припечёшь? Удивил!»

Старший сказал, что они приступают к обыску...

Семён Кириллович казался больным, сейчас вставшим с постели: сухой нехороший румянец, шевелюра завидной гущины в беспорядке.

– Местная власть приняла ответственность? - спросил он председателя затравленно и угрожающе.

– Не из чего беспокоиться. Почему же я здесь? - сказав и отвернувшись, предрика шагнул к Байбарину, стоявшему в безмолвии: - Вы будете тесть Семёна Кирилловича?

Хорунжий, ощущая в себе и знобкое и горячащее, ответил:

– Абсолютно так!

– А ведь мы только это и знаем... - сказал председатель с подозрением и как бы сожалея, что вынужден подозревать, - только это. Нашего гражданина, - полуобернулся он к инженеру, - мы знаем досконально. А вас - совсем нет. Вы можете быть из бежавших помещиков.

Тоску, остро трепавшую Байбарина, перебивал зуд риска.

– Я принесу документы, которые всё категорически удостоверят, - сказал он, подаваясь ощупью в неизвестность: с надеждой отдалиться от известного другим и определяемого ими.

В это время Лабинцов воскликнул, адресуя душе местного актива:

– Завтра весь Баймак возмутится вашим произволом и пресмыкательством перед... - он оборвал фразу.

– Никакого вопроса не будет, и вы сами заберёте ваши слова обратно, - предрика так весь и отдался вниманию к Семёну Кирилловичу. - Если ничего не найдут, а мы за то поручились, - что же за неприятность? - разливался тёплый и рассудительный голос. - Вы так беспокоитесь, как будто что-то есть...

– Что вы сказали?!

– Пистолет не вздумайте вынуть, - произнёс предрика уже другим тоном, - сразу будет точка!

Инженер захлебнулся вздохом.

– Вы ворвались в мой дом, как... а я безоружен! - он порывисто, будто предлагая обыскать его, раскинул руки, но смутился и опустил.

Старший из комиссаров велел красноармейцам:

– Мебель сдвинуть!

Прокл Петрович пошёл тихим шагом к двери в столовую, меж тем как впечатления, мысли в убыстрённом темпе выявляли ожидающее. Выходя, оглянулся: предрика и комиссар в пиджачной паре стояли поодаль от Лабинцова, а он, опустив голову, уставил взгляд в пол, словно усиливаясь высмотреть букашку между дощечками паркета.

За дверью хорунжий натолкнулся на Анну, снедаемую тревогой. Зашептав ей: - Где дети? Все будьте у матери! - обнял и прошёл с нею в комнату Варвары Тихоновны. Та лежала на кровати; лицо в свете несильной керосиновой лампы было желтоватым, как картофель. Она сжала отечно-пухлыми пальцами чётки, и её приподняло на подушках - немощь не дала броситься к мужу:

– Что им нужно?

– Потише, мать! Страшного нет.

Дочь заглядывала ему в глаза:

– Будут обыскивать? Оскорблять? Семён не вынесет!..

Он обратился к внучкам, что жались к кровати бабушки:

– Никуда не выходите, умницы! Мама с вами.

Анна схватила его за руку:

– Папа, у нас есть деньги! Дать им?

Он вытер ладонью наплывшую на брови испарину:

– Ничего не делайте! Ждите! Я найду помощь... - взгляд был странный, как бы рассеянный не к моменту, с упрятанностью в себя.

Анна не понимала: «Помощь в чужом ему посёлке?» Но растерянно послушалась. Он, выйдя, бесшумно притворил за собой дверь и шёпотом попросил прислугу, чтобы дала ему нож для разделки мяса и выпустила через кухню в сад.

Из окон гостиной сквозь лёгкие летние шторы сеялся в темноту свет, и листва деревьев недвижно дымилась в нём, словно осыпанная серовато-стеклянной пылью. Байбарин крадучись устремился к беседке, всунул нож между досками пола и, торопливо выворачивая одну, отщепил край. Все чувства были так обострены, что ноздри уловили потёкший из щели смолистый запах лиственницы. Он извлёк из-под досок оружие, стал раскрывать коробки с патронами, а узнанное от зятя и то, с чем пришли и как вели себя гости, взрезало сознание неумолимо-характерной простотой: сжимаются клещи, из которых нельзя выскользнуть, а можно лишь бешено рвануться...